Цивилизация
Маленький Сережа запускает игрушечный поезд по игрушечной России из столичного Петербурга в провинциальную Москву. В поезде этом мама мальчика и жена высокопоставленного чиновника Каренина (Джуд Лоу) Анна (Кира Найтли) знакомится с княгиней Вронской (Оливия Уильямс). А прибывает уже полноразмерный, но все еще далекий от реального, ведомый щедро укутанным бутафорским снегом паровозом состав на вокзал, который оборачивается театральной декорацией-трансформером. Подмостки легко превращаются то в канцелярию Стивы Облонского (Мэттью Макфейден), то в комнаты дома Каренина, то в бальную залу, где Кити (Алисия Викандер) глазами, полными слез, смотрит на череду танцев графа Вронского (Аарон Тэйлор-Джонсон) и Карениной.
Только в русское поле, которое косит с мужиками Лёвин (Домналл Глисон), сцена превратиться не может или не хочет, и кинокамера выскальзывает на вольные просторы.
Вольные просторы, впрочем, оказываются декоративнее любых декораций.
Англичане — режиссер Джо Райт и драматург Том Стоппард — неоднократно брались за серьезную работу с литературой в кино: первый экранизировал «Гордость и предубеждение» Джейн Остин и «Искупление» Иэна Макьюэна, второй еще в конце 1970-х написал для Райнера Вернера Фассбиндера сценарий по набоковскому «Отчаянию». Райта вполне можно окрестить формалистом: достаточно вспомнить восьмиминутный проезд камеры по истерзанному войной пляжу в том же «Искуплении». Стоппард любит игры: то перепишет «Гамлета», сделав центральными персонажами однокашников принца датского («Розенкранц и Гильденстерн мертвы»), то пустится фантазировать о жизни самого Шекспира («Влюбленный Шекспир»).
Со Львом Николаевичем эти двое обошлись без церемоний: достали из реквизиторской избитое выражение «весь мир — театр», отряхнули и сделали центральным образом-приемом своей постановки.
Все остальное сработано по правилам, заданным этим афоризмом. Экранизация романа — уже довольно сомнительная затея, зачастую превращающая литературный текст в произнесение вырванных из него слов на фоне иллюстрирующих сюжет движущихся картинок. Райт и Стоппард берут роман, переносят его на сцену и
снимают результат на камеру, пытаясь совмещать трюки двух разных медиумов: театрального и кинематографического. Соединяют трансформации сценического пространства с монтажом.
Толстой описывает, как на балу мир вокруг Карениной и Вронского словно остановился и перестал существовать — и мало в кино более избитых приемов, чем остановить в кадре движение вокруг увлеченных друг другом героев, но Райт доводит его до по-своему прекрасного абсурда. Все, кроме двух, артисты и статисты замирают в танцевальных позах, как если бы на сцене попытались воспроизвести кинематографическую остановку театральными средствами, чтобы затем предъявить результат в кино.
И так во всем. Нападение — лучшее защита. Трудно избежать обвинений в клюкве, когда берешься за всем известную (чаще, правда, понаслышке) классику, но можно развесить столько клюквы, да еще в сахаре, что любые обвинения покажутся смехотворными. Если барин косит траву, то под «Во поле березка стояла...». Если идет снег, то как под стеклянным колпаком сувенира. Если Каренин впадает в отчаяние, то у самой рампы, растворяясь в гаснущем свете. И где-то на колосниках пьет горькую пустившийся во все тяжкие брат Константина Лёвина Николай.
И паровоз является Анне во глубине зеркального отражения.
Бессмысленно оценивать проделанную работу, сопоставляя с первоисточником, да и с другими обращениями к нему тоже. Недавняя «Анна Каренина» Сергея Александровича Соловьева была лучше, талантливее, пронзительнее. Была ли она ближе к букве романа? Сложно высчитать, да и как? По количеству поместившихся в фильм событий из книги? Построчно? Про близость к духу первоисточника лучше и не заводить разговор, оставив его любителям однокоренного обесцененного почти до обсценности слова «духовность».
Собственно, здесь вполне можно было бы закруглиться с рецензией на картину, объявив ее парадоксальным праздником жизни и кино-театральной машинерии, но реакция на нее представляется достойной отдельного разговора. Театральный фильм по-театральному, лучом света на авансцену, демонстрирует не только героев Толстого, но и зрителей, в частности — российских. Возмущение «несерьезным» отношением к «великой русской культуре» практически гарантировано публике, склонной размышлять в подобных категориях.
Последовательно эту точку зрения формулирует Дмитрий Быков в своей рецензии на сайте openspace.ru (где заодно превращает обличение британцев, поиздевавшихся над великим романом, в обличение родной культуры, не давшей ничего всемирно значимого за последние сто лет и пребывающей в упадке). Примерно в третьем же абзаце своего текста Быков попрекает культурного режиссера Райта и еще более культурного драматурга Стоппарда в отсутствии пиетета перед Толстым.
И, следуя странной логике, заключает: если англичане превращают великий роман в кукольный домик, это непременно значит, что они издеваются над романом, а заодно и над всей великой русской культурой.
Великая культура, конечно, тяжелый груз и большая ответственность. Англичане, тоже носители великой культуры, относятся к этому грузу в принципе легче, что позволяет им равно любить и роман, и кукольные домики. Да даже если это не просто кукольный домик, а распоследний Polly Pocket (это примерно то же самое, но в гораздо более вопиющей форме пластикового сундучка), даже тогда сложно сделать вывод о презрении к русской культуре. Живые люди любят и «поллипокеты».
«Анна Каренина» Райта и Стоппарда не является издевательством над русской культурой, потому что создана в рамках культуры с другим устройством. Культуры, в рамках которой не зазорно было написать «Гордость и предубеждение и зомби».
Кстати, автор «Разума и чувств и морских чудищ» американец Бен Уинтерс уже написал роман «Андроид Каренина».
Высокое или низкое? Пародия или всерьез? Китч или эстетство? Культура или варварство? Слишком много риторических вопросов — дурная проекция эпохи. Конечно, можно даже и возмутиться и тому, как у Райта показан вальс на балу. Что за танцы такие?
А это режиссер позвал талантливого бельгийского хореографа Сиди Ларби Шеркауи, чтобы тот не реконструировал бал, а скорее деконструировал его.
И Шеркауи придумал эти движения рук, в которых можно найти ту плотскую страсть, которую описывает Толстой и которая приведет к невероятно китчевой любовной сцене (ее стоит перечитать перед походом на фильм). А с другой стороны, это просто очень красивые движения рук. И когда в кадре не танцуют, хореография тоже остается: в том, как двигаются герои, как держат спины, как расходуют жесты. То есть это не просто театр, это еще и балет.
Действительно, совсем распоясались англичане, танца паровоза на них нет. А мог бы и быть.
