Цивилизация
О Купряшиной известно совсем немного: родилась в Москве в 1968 году, окончила Литературный институт, публиковалась нечасто. Ее рассказы можно найти в альманахах «Соло», «Вавилон», сборнике прозы «Время рожать» под редакцией Виктора Ерофеева. В 2002 был опубликован ее дебютный сборник рассказов «Счастье», в 2006-м — второй сборник «Царица поездов». Шесть лет о Купряшиной ничего не было слышно, и теперь на свет вышел ее третий сборник в рамках очень важной для современной русской литературы серии «Уроки русского». В ее рамках выпускаются книги недооцененных авторов, малоизвестных в широких читательских кругах, но, безусловно, важных с точки зрения культуры (и, конечно, редакторов самого цикла). Серия, изначально выпускавшаяся в издательстве «Азбука-Аттикус», с Нового года счастливо продолжает свою просветительскую деятельность уже под крылом «Нового литературного обозрения». В рамках серии были выпущены книги Анатолия Гаврилова, Каринэ Арутюновой, Михаила Новикова и многих других стоящих авторов. Теперь пришел черед Софьи Купряшиной.
Купряшина — писательница, мягко говоря, непростая, читать ее сложно, а порой просто невозможно. Купряшина — поэт дна, маргинального гетто, бомжей, проституток, сирот, пьянства, секса, вульгарности и испорченности, поэт конца. Но, что важно, рассказы ее — не чернуха, как можно предположить, а поэмы, сотворенные «когда б вы знали, из какого сора».
Автора интересуют запретные темы и запретные слова в равной степени, как и все запретное, табуированное обществом. Здесь мы встречаем детский секс, детский алкоголизм, инцест, насилие, моральное разложение — все это провоцирует, но не тупо бьет по голове, вызывая отвращение и отрицание, а увлекает на дно. Запретные слова, мат, используются с подростковым безнаказанным кайфом; персонажи Купряшиной не ругаются матом, они на нем говорят. В центре прозы вещества в диапазоне от чифиря до одеколона, но чаще, конечно, водка.
Несмотря на то что все пролетающие образы людей пьют безбожно, алкоголь не враг, не змий, не дьявол, а необходимый жизненный элемент, такой же необходимый, как еда, секс, тоска и сон.
Алкоголь не только в рассказах, он в самих текстах, он и есть текст. Пробелы, перепады, выпадения, непредсказуемость: диалоги перемешаны со стихами, монологи — с эпиграфами, герои — с автором. Все это похоже на всевозможные виды опьянения: текст то похож на белую горячку, то на грустное похмелье, то на пьяную несдержанную разговорчивость, то на тупое обиженное молчание. Несмотря на то что в рассказах Купряшиной пьют все, особенного внимания заслуживают купряшинские пьющие женщины.
Любая пьющая женщина в «Видоискательнице» не только зарабатывает на жизнь своим телом (но пирожок и водку вряд ли можно назвать заработком), но и живет в состоянии постоянного нимфоманского падения. Привокзальные, придорожные, приресторанные, часто несовершеннолетние проститутки.
Здесь описывается женский алкоголизм во всей своей ужасной, разрушительной красе: женщина падшая, оскверненная, униженная, грязная, женщина, которой брезгуют. Но она не жертва — наоборот, хозяйка ситуации:
«…и мир ее — парадоксальный и порочный, мир фаллического и дионисийского культов — был им совершенно непонятен».
Что удивительно, в этом море сексуальных желаний и извращений женщины у Купряшиной асексуальные, немного экзальтированные, более чем странные. Они, в принципе, очень похожи на детей, которых в рассказах тоже много. Дети заранее испорченные, выживающие и принимающие все, что с ними происходит, за норму.
Тут и рассказ Сергеевой Саши из 10 «А» о том, как провела летние каникулы на юге с уголовником («Сочинение № 2»), история Королькова Саши из 10 «Б» о недолгом романе с сорокалетним врачом первой градской («Сочинение № 1»), этюд на тему любви между дедушкой и внуком («Странники») и многое другое. Секс, лишенный очарования и интимности, превращается в животную физиологию, телесную, обездушенную.
Эта асексуальность купряшинских алкоголичек трансформируется в мысль о людях среднего рода, пьяная женщина — не мужчина и не женщина.
«…Я физически чувствую, как жизнь выпихивает меня из себя — мне нет места в бабьем царстве и мужском кондоминиуме. Я не хочу ни туда, ни туда. (…) Выродкам среднего рода остается лежать на обоссанных диванчиках со стаканом в руках...» Беременность в этом запредельном мире воспринимается как болезнь, как инфекция: «Послеродовой изнасилованной походкой мною было пройдено по коридору родильного дома энное количество метров; было сообщено отцу о радостном событии. — ЧтО ты родила?» Падение купряшинских героинь бесконечно. И это падение иногда затрагивает какие-то архетипические глубины, как писал другой специалист по описанию дна Венедикт Ерофеев: «Мистика всегда шла бок о бок с половой распущенностью».
Купряшина блестяще смешивает высокий и низкий стиль, но это не постмодернистское упоение саркастичного, хорошо начитанного автора в мире дна: «В жестяном подносе, тщательно промытом из канистры, я режу помидоры, и, если бы мне быть чуть-чуть (и немало) потрезвее, мне пришел бы на ум Олеша со своим — ах, ну как же — Матисс — импрессионизмом пуантилистического толка». В рассказе «Положительная институтка» Купряшина за несколько страниц превращает районную библиотеку в дешевый придорожный мотель, а в рассказе «Интервью» секреты писательской кухни раскрываются следующим образом:
«энергия покупки пива сублимируется в описание».
В аннотации к «Видоискательнице» Купряшину называют важнейшим для современной словесности автором. И называют справедливо, поскольку отдельного внимания заслуживает язык ее прозы. Язык сумасбродный, самодостаточный. Диалоги, реплики если и не выхвачены из настоящей жизни, то, может быть, даже лучше нее, стилизованнее, смешнее: «А если кто пристанеть с литовского посольства, мол, чтоэтто вы тутт дэлаэттэ, пошли его по нашему русскому обычаю в баню, али двинь колуном по яйцам и скажи, что, мол, the climate of our country is famous for its contrast temperatures. С тем и досвиданьица. Матерь твоя». Купряшина мастерит новые слова, соединяет несоединимое, точно дополняя образы: «дежавевость жизни», «бронхиально шуршащие астры». Язык совершенно свободный, небрежный, играющий, даже хулиганский.
В новом сборнике есть рассказы, представляющие собой языковые эксперименты вроде «Диктанта № 4», где автор начинает каждое слово с последующей буквой алфавита, три раза от «а» до «я».
Однако, возможно, самое ценное в прозе Купряшиной и конкретно в «Видоискательнице», в частности, не описание маргинального дна и не языковые находки, а случайные, редкие появления в тексте самого автора.
Униженный читатель ждет его в течение 51 рассказа и представляет его то ли остроумным дьяволом, то ли морально разложившимся извращенцем.
Но в моменты соприкосновения с личным, персональным проза Купряшиной сильно меняется в лице. Все тексты и так пронизаны грустью, похмельным разочарованием, но в моменты этого соприкосновения материал становится чуть более светлым, не дающим надежду, а, скорее, принимающим и умиротворяющим. Внимание к солнцу, как к вечному спутнику одиночки: «солнце берет меня к себе — холодное, зеленое — как может», к цветам, к самому угрюмому миру. Интроспекция автора потрясает своей искренностью настолько же, как и маргинальные сюжеты своей невозможностью.
В рассказах «Этюды» и «Разговоры на другой день» можно поймать безоружного сочинителя, который вот так запросто делится трудностями писательского труда.
«Да, я в начале; я перед началом; я — со знаком минус; вы говорите, что нужное отделяют от ненужного всю жизнь, что это и есть жизнь. Но я выдаю настолько разные по силе тексты, что почти не могу найти закономерность съезжания и воспарения; хваленый вкус мне изменяет, и я не могу уловить это — не закономерность, а фальшь; фальшь искреннего человека много тоньше, потому что он не осознает, что соврал; она — на грани искренности и фальши; она — мыслимый кусочек этой границы, сказал бы Пастернак… Нет, я сейчас глотну, потом дальше. Больше не могу. Вот я снова фальшивлю, потому что мне нечего глотать, а гложу безвкусную жвачку, потому что m-lle Целка легла спать и курить нельзя».
Именно это персональная интонация если не искупает, то дает право всем этим уродливым персонажам, иногда смешным, иногда пугающим, тотально испорченным, существовать и быть услышанными. Появляется автор с «горящим торфяником внутри» и начинает искать виды. Находит виды, самые хулиганские и сумасбродные. А на дне нет зла и нет добра, жизнью движет недоразумение и грусть, настоящий водочный русский сплин.
