Цивилизация
Слоган «Ходорковский выходит 1 декабря» выглядит мрачновато: понятно же, что выходит только кино. Самый известный российский олигарх отбывает срок, а документальная картина «Ходорковский» немецкого режиссера Кирилла Туши в российских столицах выходит можно будет посмотреть только в киноклубе «Эльдар» в Москве и кинотеатре «Мираж синема» в Петербурге. Кроме того, этим фильмом в Москве 2 декабря откроется работа фестиваля документального кино «Артдокфест».
У Кирилла Туши были планы провезти «Ходорковского» по стране от Читы до Карелии, но пока, похоже, его агитпоезд никуда не пойдет. Если с прокатом фильма будут сложности, режиссер говорит, что «в дальних планах» — интернет-прокат фильма.
Работу Туши нельзя назвать однозначно «проходорковской». Режиссер честно пытается разобраться в новейшей российской истории, перемешивая интервью (в фильме есть и интервью с самим Ходорковским, сделанное во время процесса) с анимационными вставками, а хронику – со своим видеодневником. «Парк культуры» поговорил с Кириллом Туши и продюсером фильма Еленой Дорден-Смит о самоцензуре, идеологии цинизма и отсутствии страха.
– Какого результата вы ждете от показа? Вот, допустим, ваш фильм покажут все кинотеатры, его посмотрит вся Россия — что изменится? И изменится ли что-нибудь?
Кирилл Туши: Pervyj kanal! Pervyj kanal davaj! Результат — открытая дискуссия. Больше ничего.
— У вас в фильме подросток говорит: «Ходорковский – это который украл много денег». Он уже все знает, ему не нужна никакая дискуссия.
<1>
К. Т.: Ну и почти все комментарии в интернете такие. 70% комментаторов — антиходорковских, а половина – антисемитских. Но вот вчера мы после показа обсуждали фильм со зрителями, и у меня появилась надежда. Я думаю, мужество заразительно.
— Очень сильное ощущение во время показа: когда на экране появлялся Ходорковский, журналисты немедленно начинали щелкать фотоаппаратами, как будто они его расстреливали.
К. Т.: На суде было так же.
Елена Дорден-Смит: Там же разрешают снимать только в клетке во время перерыва, и вот они стоят как в зоопарке, а эти щелкают, щелкают, и это так унизительно! Но я понимала – они работают. Как бы сложно ни было снимать, как бы сложно ни было интервьюировать несчастную мать после процесса, не надо об этом думать. Надо думать о том, что мы это делаем для истории. И в этот момент надо себя зажать: «Марина Филипповна, что вы думаете по поводу приговора?» Я понимаю, что это звучит ужасно. Но это останется для истории, это документ.
— Ваш герой имел все и все потерял.
К. Т.: Ходорковский был очень американским и очень немецким. Американским – потому что он был прагматик, считал, что необходимы хорошие специалисты… Но еще он говорит: нужно работать, не пить… немецкие ценности. Прусские ценности. Не опаздывать. Не брать на работу людей только потому, что они твои институтские друзья. Ходорковский не давал никаких поблажек знакомым. В России считается, что если у тебя есть друзья, надо их взять на работу — ведь они же друзья.
— Мне показалось, что один из главных героев фильма – страх. Кто-то боится говорить, как Чубайс или, например, сокамерник Ходорковского. И этот страх приводит к тому, что кинотеатры не берут фильм в прокат. Вы сами боитесь чего-нибудь сейчас?
К. Т.: В ночь накануне приезда сюда у меня был страх. Я не знал, какова официальная позиция в отношении моего фильма. Я написал письмо Герхарду Шредеру и Александру Рару (директор центра им. Бертольда Бейца при Германском совете по внешней политике — «Парк культуры»). Этот Александр Рар, он был в моем фильме, близок к кругу Путина. Он из тех, кто в России плохо говорит о Германии, а в Германии плохо говорит о России. И я написал это письмо, попросил обратиться в Кремль, чтобы фильм не запрещали.
Мне рассказали, что ближе к выборам в Думу в Москву приедут 30000 «нашистов». Они же могут спровоцировать беспорядки, и я попросил, чтобы не было никаких инцидентов, чтобы люди не пострадали. Шредер не ответил, а Рар ответил. Он написал следующее: мне сказали, что нет никакого указания на запрет показа, этот фильм считают объективным. Но они не хотят его поддерживать «из-за главного героя фильма». Хотя я не знаю, кого они имеют в виду под «главным героем» — Ходорковского или Путина. В общем, фильм запрещают из-за страха перед… такое немецкое слово, устаревшее, как бы перевести… власть, начальство. Самоцензура, а не указания сверху.
— Реакция на фильм в разных странах сильно различается?
К. Т.: Конечно. В Германии посмотреть фильм приходят сторонники Ходорковского. То есть люди, которые интересуются либо Россией, либо Ходорковским. Если ты веришь пропаганде и считаешь Ходорковского вором, кино смотреть ты не будешь. Может, я ошибаюсь. Ну и, конечно, зрители в разных странах смеются над разными вещами…
— Кстати, а почему вы не вырезали эпизод с Михаилом Ефремовым, который во время интервью с Андреем Васильевым строит рожи и уползает? Момент гениальный, но все-таки – это серьезное кино.
К. Т.: Мне просто тоже показалось это забавным. Я не знал, что он здесь настолько известный актер. Это был вечер, когда избрали Медведева, все были в таком состоянии… Меня критикуют за несерьезность, но я-то считаю, что быть всегда серьезным, бить в одну точку – это не работает. Человеку нужен воздух. Я никогда не делаю пропагандистских вещей – вот был такой сайт prigovor.ru, который слизали с сайта «Ходорковский.Ru». И там вечно были фотографии Ходорковского со страшным выражением лица. Это такой типичный прием: показывать людей плохими. Или вот канал РЕН ТВ – я всегда думал, что они прогрессивный телеканал. Они взяли у меня интервью на Берлинале, а потом кто-то из моих русских друзей сказал, что они выставили меня идиотом. Первый канал брал у меня интервью, но не поставил его в программу. Они сразу спросили, почему все европейские газеты пишут, что я за Ходорковского. А это была одна статья, в Guardian, там писали, что я на стороне Ходорковского, и только в конце статьи, что мне не дал интервью ни один правительственный чиновник. И все вопросы были такие, все выставляли меня идиотом. Я понимал, что они могут манипулировать моим интервью, поэтому я ответы давал очень короткие, чтобы они не могли смонтировать то, что им нужно.
— Кинотеатры говорят, что отказали вам в прокате по коммерческим соображениям, хотя многие считают, что это политический вопрос. Получается почти как с вашим героем: главные вопросы – финансовый и политический…
К. Т.: Коммерческие причины – это не больше чем извинения. В моем случае это политика, в случае Ходорковского скорее финансы.
— Вам не обидно, что ваш фильм воспринимают скорее как политическое заявление, чем как произведение искусства?
К. Т.: Нет, совсем нет. Мне приятно, что в нем видят какие-то художественные составляющие, но вообще любое кино имеет отношение к политике. Во времена Третьего рейха у нас все фильмы были: молодые женщины на лошадях едут в горы! Гитлеровское время не самое легкое, и эти фильмы тоже были частью политики. Частью пропагандистской машины.
— Ходят слухи, что Ходорковский предлагал спонсировать картину, но вы отказались.
К. Т.: Нет. Где вы это прочитали? Конечно, пришлось денег потратить. Но люди почему-то считают, что все за деньги делается. Иногда у нас денег не было вообще, но мы были уверены, что наш главный капитал – отсутствие спонсоров с обеих сторон.
Е. Д.-С.: Я тому свидетель. Мы никогда не обращались к Суркову… Правда, мы обращались к Гусинскому. Закончился грант, и деньги уходили на ожидание – не на что было гостиницу снять, Кирилл жил у друзей. У своих друзей, у моих друзей… Мы сидели с Кириллом в Лондоне, я говорю: «RTVi – это телевизионный канал, давай предложим им копродукцию?» Мы посчитали, нужно было 50 тысяч евро. Гусинский отказался. Он сказал: «Пусть Леня Невзлин даст денег».
К. Т.: Наверное, если бы мы обратились к Невзлину, он бы дал.
Е. Д.-С.:Но когда мы с Кириллом сегодня говорим на эту тему, то смотрим друг на друга чистыми глазами и говорим: какое счастье, что мы никому ничего не должны.
— А ваши герои видели этот фильм?
К. Т.: Не все. Йошка Фишер со Шредером видели. Будет показ в Нью-Йорке, Невзлин туда приедет.
— А Ходорковскому, насколько я понимаю, вы посылали расшифровку фильма. Какой версии — говорили, что есть еще трехчасовая…
К. Т.: Нет, финальная версия одна, только озвучки разные. Но мой любимый, первый вариант фильма шел три с половиной часа. А сценарист сказал: «Ты охренел».
— Сколько всего интервью вы сделали для фильма?
К. Т.: Около 180 часов.
— С кем в идеале вы хотели бы поговорить? Есть ли человек, который может рассказать, как все было на самом деле? Все объяснить?
К. Т.: О, нет. Это невозможно. Конечно, я хотел поговорить с некоторыми людьми. Путин, Сурков, Абрамович. («Волошин», — подсказывает Елена.) Нет, Волошин – это маленький Абрамович. У Суркова артистический подход, у Абрамовича – подход прагматический, и у Путина тоже. Сурков пишет «Околоноля», делает эти вечеринки, безумные вечеринки с художниками, дает кучу денег Кириллу Серебренникову – и он же является создателем идеологии цинизма. И я думаю, что для тех, кто здесь живет, нет ничего хуже, чем эта сурковская идеология, эта шизофрения: следовать системе и одновременно ругать ее. Потому что Абрамович, Путин хотели власти и денег, с точки зрения психологии это просто. Путин хочет тотального контроля над всеми. А Сурков… он придумал гитлеровские штуки: путинская молодежь, «Наши» – это как повторение геббельсовской логики.
— А какую Россию вы представляли себе до того, как впервые сюда приехали?
К. Т.: Мама воспитала меня на русской литературе, кинофильмах – у меня русские корни. Было какое-то представление о России: babushki, skazki… Потом я попал в Россию с экранизацией Кафки в 90-е, и это было шоком: нищета, алкоголь… Когда я начал снимать про Ходорковского, снова испытал шок. В Москве было больше всего миллионеров. Спагетти стоили тридцать долларов. За плохонькую квартиру надо было платить две тысячи долларов в месяц. Ух, я почувствовал себя таким бедным! Вокруг все разъезжали на «Майбахах». У нас в Германии есть машина «Фольксваген-жук» – так вот, московским «Фольксвагеном-жуком» был Porsche Cayenne. У всех был Porsche Cayenne…
— И как изменилась Россия за те пять лет, что вы снимали кино?
К. Т. Люди стали смелее. Но и позиция Путина укрепилась, он стал сильнее. Хотя это и опасно: с большой высоты больнее падать.
— Вы думаете, сейчас он на самой вершине?
К. Т.: Да. Он выиграл эту игру. Большую игру. Все игры. Ходорковский в тюрьме, оппозиции нет. Он будет править еще двенадцать лет.
