Цивилизация
Майкл Каннингем приехал в Москву, чтобы представить читателям свою новую книгу «Начинается ночь», которую выпускает в русском переводе издательство Corpus. «Начинается ночь», новый роман Каннингема, одновременно и типичен, и нетипичен для писателя. От Каннингема ждешь прежде всего сложной повествовательной структуры, но «Начинается ночь» — линейный роман с довольно простым сюжетом. У живущего в Нью-Йорке галериста Питера налицо все признаки кризиса среднего возраста. Он чувствует себя старым и уставшим; ему перестала нравиться его работа; его угнетает, что жена уже не так красива, как в юности; отношения с дочерью зашли в тупик. Питер отчаялся, и хочется перемен, которые наступают, когда на пороге его дома внезапно появляется Миззи, брат жены, в красоту которого Питер совершенно неожиданно для себя влюбляется. О новой книге, современном искусстве и гей-литературе с писателем побеседовал корреспондент «Парка культуры».
— Эпиграф к вашей книге взят из Рильке: «Красота есть начало ужаса». В России очень распространена, даже уже избита другая цитата — из Достоевского: «Красота спасет мир». Как, по-вашему: две эти фразы противоречат друг другу?
— Нет, не думаю. Ведь о чем говорит Рильке? Он использует слово «ужас», но говорит о том, что красота есть начало изменений в жизни. Что-то вроде «страха Божия», трепета перед лицом Бога.
— В вашей прозе можно часто встретить совершенно ординарные моменты жизни — идет снег, предметы отбрасывают тени, люди ходят по улицам, — описанные таким образом, что они кажутся наполненными каким-то сильным переживанием — страданием, счастьем, тоской. При этом ничего особенного как будто не происходит.
— Думаю, что это часть работы романиста — понимать, что нет никакого «обычного» опыта. Все, что с нами происходит, гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд. Некоторые авторы больше пишут о чем-то явно неординарном — например, о войне, о других экстремальных ситуациях... Других — таких как я — больше интересует не что-то таинственное или эпическое, а то, что касается обычных (якобы обычных) дней, обычной жизни.
— Из современных американских писателей вы наиболее близки к тому, что у нас (часто иронически) называют «великой русской литературой». Американская литература все-таки куда больше идет от ума, чем ваша, которая так по-русски психологична и так наполнена состраданием.
— Вот почему я и считаю, что я русский, который пойман в тело американца. Большая часть современной американской литературы действительно эмоционально пуста и слишком иронична... Мои книги другие. Наверное, поэтому я и не «модный» писатель.
— Но ведь «Начинается ночь» тоже ироничная книга, не так ли?
— Ну конечно! Роман, в котором совсем нет иронии, будет попросту сентиментальной ерундой. Но тут важно, ироничен роман лишь отчасти или в своей сути, в самой своей сердцевине.
— Вы, очевидно, стремитесь привести читателя к катарсису, а ведь это всегда было главной задачей для русских писателей — как часть идеи, что литература должна изменить мир. Вы хотели бы изменить мир своими книгами?
— О, да! (Смеется.) Да, безусловно! Я бы с огромным удовольствием изменил мир своими книгами! Но я не дурак и понимаю, что та сила изменения мира, которую содержат книги, работает очень медленно... Я не представляю себе, чтобы мой роман принесли в Белый дом, там его прочитали и сразу же поменяли всю американскую политику! (Смеется.) Но я надеюсь, что не только мои романы, но и все возможные романы могут изменить людей, которые их читают, и в результате изменить мир. Роман — это наилучший способ объяснить читателю, что значит быть кем-то, отличным от тебя. И чем больше людей смогут понять и принять эту человечность, человечность тех людей, которые от тебя отличаются, тем меньше вероятности в будущем, что они будут принимать решения вроде «Разбомбите Ирак к чертовой матери!» просто по той причине, что рассердились из-за 11 сентября.
— И все же вы остаетесь писателем-постмодернистом. Ну или писателем, которого относят к постмодернистам.
— Пожалуй.
— Рецензент из The Guardian искренне недоумевает, зачем вам в «Начинается ночь» понадобилось такое количество отсылок, интертекста и цитат в такой «прекрасной истории о кризисе среднего возраста»...
— Я думаю, что книги надо писать о том, к чему вы испытываете настоящую страсть, о том, что вам действительно интересно. Мои мозги устроены так, что, когда я гуляю по торговому центру, я думаю: «Интересно, как бы Уолт Уитмен здесь себя ощущал?» И в то же самое время думаю: «Вот это швейцарское средство для омоложения кожи, 200 долларов маленькая бутылочка — я действительно буду выглядеть моложе, если его куплю?» И эти мысли мне в голову приходят параллельно — про Уолта Уитмена и про дорогое увлажняющее средство. Поэтому я стараюсь включать в свои книги и то и другое (смеется).
— Так же как ваша книга «Избранные дни» выстроена вокруг Уолта Уитмена, а «Часы» — вокруг книги Вирджинии Вулф, роман «Начинается ночь» — очевидно, парафраз, полемика с новеллой Томаса Манна «Смерть в Венеции».
— Самое удивительное, что, когда я начинал писать, я даже не думал о Томасе Манне. Знаете, бывает, что книга так глубоко проникает в тебя, что ты уже не можешь отличить свои идеи от не своих. Уже не помнишь, откуда идея появилась у тебя. И когда я уже довольно далеко продвинулся, я вдруг заметил: «О, да здесь же очень многое связано со «Смертью в Венеции»!» Я-то, когда писал, думал совсем о другом: ведь это давняя история, классическая, еще древнегреческая — молодой мужчина, мужчина постарше... Ну и я подумал: «Раз уж здесь оказался как-то задействован Томас Манн, надо его и в книге упомянуть!»
— Во всех ваших книгах — и в «Начинается ночь» тоже — любая песня, которую слушают герои, любой фильм обязательно связаны с сюжетом, причем связаны не банально. Например, фильм Хичкока «Головокружение», который в начале романа смотрит Питер с женой, очевидно предвещает его встречу с Миззи, своеобразной «реинкарнацией» его старшего брата. Ваши романы кажутся очень тщательно продуманными.
— Когда ты пишешь книгу, что-то в ней происходит бессознательно — сам не понимаешь, почему ты это написал, но чувствуешь, что так надо. Иногда, наоборот, ты четко знаешь и понимаешь, что делаешь. Это интеллектуальное усилие. И когда я начинал писать роман, для меня он изначально был не отражением новеллы Томаса Манна, а парафразом «Головокружения», в котором герой Джимми Стюарта теряет свою любовь, а потом находит ее вновь — предположительно, в другом теле. И, кроме всего прочего, «Начинается ночь» — это история человека, который учится более широко понимать красоту. Понимать, что красота не только в чем-то свежем и в чем-то новом.
— Странно, что у вашего героя такой узкий взгляд на красоту. Ведь он галерист.
— Да нет, наоборот. Я знаком со многими арт-дилерами в Нью-Йорке, и для них такой узкий взгляд как раз типичен. Искусство сейчас — продукт, нечто предназначенное для продажи. Как туфли, как нефть. Галеристы — бизнесмены, и для них красиво то, что продастся. За последние тридцать лет искусство прошло большую эволюцию. Красота сейчас считается китчем, серьезность воспринимается в штыки, ее считают слишком неудобной, слишком сентиментальной. Искусство должно быть лишенным эмоций, ироничным, концептуальным и очень часто уродливым, вызывающе уродливым. Сцена, которая была у меня в голове до того, как я начал писать «Начинается ночь», потом стала сценой в романе. Это сцена, когда подруга Питера, Бетти Райс, приходит в музей «Метрополитен», чтобы посмотреть на акулу Дэмиена Хёрста (имеется в виду знаменитая работа художника Дэмиена Хёрста «Физическая невозможность смерти в сознании живущего». — М. Э.). Бетти — замечательная женщина, она прожила достойную жизнь. И сейчас ее жизнь подходит к концу. Она скоро умрет. И что Дэмиен Хёрст говорит ей своей акулой? Он говорит ей: «Fuck you, Бетти Райс! У меня для тебя ничего нет. У меня нет для тебя утешения. Вот тебе моя акула, и отъе*ись от меня». И у меня возникают вопросы к такому искусству, которое ничего не может предложить человеку, у которого в жизни настали трудные времена. И такие же вопросы у меня возникают к той современной литературе, которая полностью иронична, хладнокровна, отделена от людей, от каких-либо эмоций. У всех нас трудная жизнь, а такая литература ничего не может нам предложить.
— Ваш Питер каким-то странным, одному ему ведомым способом отличает подлинное искусство от неподлинного. А для вас есть какой-то способ отличить — хотя бы, для себя лично — настоящее искусство, настоящую литературу от ненастоящей?
— В каком-то смысле это прежде всего вопрос о том, насколько сильно книга проняла меня, повлияла на меня лично. Впрочем, книга может повлиять на меня просто потому, что она отражает реальность, или потому, что она сентиментальна. Часто бывает, что автор пишет неискренне, что он хочет понравиться или пытается доказать, продемонстрировать свой талант. Не думаю, что единственный существующий здесь барометр — «нравится — не нравится», «проняло — не проняло». Я могу отличить настоящие эмоции от тех, которые возникают, когда мной пытаются манипулировать. Вот пример. Недавно я присутствовал при том, как Сью Монк Кидд читала отрывок из новой, еще не законченной книги. Сью Монк Кидд — автор «Тайной жизни пчел», она безумно популярна, ее книги продаются миллионными тиражами. И вот что происходит в этом отрывке. Мать приходит в аптеку, где работает ее дочь-подросток, но дочь не знает об этом. И мать видит, как дочь наклоняется, расставляя товар на полках, а двое мужчин, проходящих мимо, начинают между собой перебрасываться репликами, обсуждая ее задницу. Мать возмущена. Она выскакивает и набрасывается на них: «Да как вы смеете! Это же моя дочь! Вы эксплуатируете ее! Она для вас всего лишь кусок мяса!» И т. д. и т. п. Мужчины пугаются и уходят. Ну а потом, вечером, когда мать уже ложится спать, дочь приходит к ней в спальню и говорит: «Мам, спасибо тебе за то, что ты за меня заступилась». И вот тут мне было очень трудно не вскочить и не закричать на всю аудиторию: «Нет! Нет! Дочь должна была зайти и сказать: «Да какое право ты имеешь так вмешиваться в мою жизнь! Я уже взрослая! Как ты смеешь!» Сью Монк Кидд выбрала сентиментальную версию, когда дочь благодарна матери за защиту. И тут я чувствую фальшь, потакание тем десяти миллионам матерей, которые будут читать ее книгу и хотели бы, чтобы дочери всегда были бы им благодарны. Настоящая литература не должна быть настолько банальной. Часть работы писателя — удивить читателя, и тут куда важнее было бы показать, что наши красивые жесты, увы, не всегда приводят нас туда, куда хотелось бы.
— Поэтому в ваших книгах — и новый роман не исключение — так часто бывают неожиданные, переворачивающие все с ног на голову сюжетные повороты?
— Всегда надо побаловать читателя — того, кто по крайней мере не глупее тебя. Он тратит время своей жизни на вашу книгу, и вам надо — бац! — неожиданно перевернуть все с ног на голову, чтобы отдать должное тому неожиданному, что происходит в этой жизни. Ведь всё и всегда гораздо сложнее.
— Не удивительно, что ваши книги уже не раз служили источником для экранизаций. Скажите, вы ведь сами писали сценарии по вашим книгам? Что вы при этом чувствовали? Ведь вам приходилось буквально резать их по живому.
— (Улыбается.) В кино действительно многое теряется... Например, в голову к персонажам уже не залезешь (по крайней мере, не так, как в книгах). Но в фильме можно показать и то, чего никогда не покажешь на бумаге. Вспомните «Часы»: героиня Джулианны Мур в совершенно разбитом состоянии сидит в ванной, а муж спрашивает ее из соседней комнаты: «Как ты там?» Она отвечает абсолютно спокойным тоном: «Я в порядке!» — и мы при этом видим ее лицо. Такого никогда в романе так не покажешь! Плюс музыка — мне жаль, что мои романы не звучат (смеется)
— Почему? Вот русский писатель Виктор Пелевин опубликовал книгу, к которой прилагался «саундтрек» — диск со всей музыкой, которая упомянута в тексте.
— О, великолепная идея! Мне тоже нужно попробовать так сделать!
— Литературная критика продолжает записывать вас в гетто «литературы для геев» — так же как втискивает Филипа Рота в гетто «еврейской литературы», а Тони Моррисон — в гетто «афроамериканской литературы». Вас это сильно раздражает?
— Конечно, раздражает. Но сейчас, надо сказать, такие попытки стали куда более редкими. Книги Тони Моррисон ведь не стоят в секции «черная литература», у Тони Моррисон Нобелевская премия. Мои книги тоже не стоят в секции «литература для геев»...
— В Америке что же, в книжных магазинах есть секция «литература для геев»?!
— Раньше была, сейчас их постепенно убирают.
— Но это же как-то совсем неполиткорректно.
— Думаю, какое-то время назад это временно было необходимо. В 1970-е было много читателей-геев, которые впервые смогли прочитать книги, написанные об их жизни. Поэтому не было ничего плохого в том, что им указывали: гомосексуалисты, вам туда! Но потом этот период был пройден. Вопрос этот все еще возникает, конечно, — со мной говорят об этом, говорят о моих персонажах. Но все же ко мне не относятся как к принадлежащему к какому-то особому типу писателей. Если я участвую в дискуссии, она вовсе не обязательно о геях. Думаю, тут есть позитивные изменения.
— А вам никогда не хотелось написать традиционный роман о мужчине и женщине — чтобы от вас уже наконец отстали?
— Неа. Это был бы не мой роман. Для этого мне нужно было бы представить жизнь, слишком уж отличную от моей. Я, конечно, не хочу, чтобы мои книги относили к литературе для геев, но я гей, это моя жизнь, мой мир. Точно так же, как жизнь Тони Моррисон — жизнь черной женщины, и она помнит об этом. И это как раз те дары, которые мы можем принести нашим читателям. Я думаю, что главная и единственная задача романиста — писать те романы, которые ты действительно хочешь написать, и надеяться, что читателей интересуют самые разные грани жизни Надеюсь, что моих читателей-геев интересует жизнь гетеросексуалов (я же читаю не только романы про геев!), а читателей-гетеросексуалов — жизнь геев. Ну а если есть убогие читатели, которые хотят читать мои романы только потому, что в них есть герои-геи, или те, которые станут их читать, если геев в них не будет, — тут уж я ничем помочь не могу.
