Цивилизация
Самым громким событием 68-го Венецианского фестиваля стал «Стыд» — второй фильм британского режиссера и художника Стива Маккуина. Автор нашумевшего «Голода», посвященного политическим узникам тюрем в тэтчеровской Великобритании, лауреат «Золотой камеры» в Каннах и приза Европейской киноакадемии за лучший дебют, переехал со своей съемочной группой из Ирландии в Нью-Йорк, где и разворачивается действие его новой картины – мрачной одиссеи молодого человека, одержимого сексом. О том, как делалась эта картина, Антон Долин расспросил режиссера специально для «Парка культуры».
— О вашем фильме уже говорят как о самом скандальном и противоречивом на фестивале. Вы задумывали «Стыд» как своеобразную провокацию?
— Отнюдь. Я не знаю, что тут противоречивого. Точнее, знаю, но так ведь про каждого человека можно сказать, что он противоречив. Для меня киноэкран – зеркало: когда зрители смотрят на него, то видят самих себя. Самое скандальное – то, как люди удивляются, увидев свое отражение!
— Удивительно, что за героя не стыдно – напротив, к нему даже против воли испытываешь симпатию…
— Этого достичь было труднее всего. Я рад, если получилось. Брэндон не их тех людей, которые всем нравятся, и мне был нужен именно такой персонаж! Он ведь обычный парень, как все мы. Как справедливо замечает его сестра Сисси, «мы не плохие люди — мы просто не туда попали».
— Но как он оказался там, где мы его встречаем, не проясняется. Да и вообще о нем мало что известно. Мы даже его фамилии не знаем.
— А как иначе? Вы с ним только познакомились. Бесспорно, у него есть прошлое, как у каждого, но при первом знакомстве он вам о нем рассказывать не станет. Скорее уж попробует произвести хорошее впечатление... Кто он, к чему стремится? Так просто этого не выяснить.
— С другим актером вы бы этот фильм снимать не стали? Все только и говорят о Майкле Фассбендере – похоже, настоящей звездой он станет именно после вашего второго фильма, в то время как активно снимать его начали после вашего же «Голода».
— А я других актеров плохо знаю. Нет, серьезно, это не отговорка. Чтобы отправиться в подобное путешествие, нужно очень хорошо представлять себе, кого ты берешь с собой. Я не всегда уверен, в каком направлении буду двигаться, и мне необходим компаньон, который будет мне доверять на сто процентов. Как Майкл. Я люблю его, а он, кажется, любит меня. Но еще важнее то, что я хорошо его знаю. Ни я, ни он не были никому известны до фильма «Голод», после него ситуация изменилась. Теперь мы вместе.
— Для вас сумасшедший успех «Голода» был сюрпризом?
— Не то слово. Я ничего не ждал, никто мной не интересовался, и трудно было предполагать, что нам дадут штук пятнадцать разных призов, а три года спустя после премьеры об этом фильме будут продолжать говорить и спорить. Огромное количество людей, занятых в моем фильме, после него получили работу! Я говорю о жителях Белфаста, которые работали со мной. Я этим, честно говоря, очень горжусь.
— Как вас в Нью-Йорк-то занесло?
— Я задумался после «Голода»: что может быть диаметральной противоположностью тюрьме в Белфасте? И мне в голову тут же пришел Нью-Йорк. Свободный город, открытый для всех, демократичный, разнообразный. Что может быть дальше от холодной, серой, крошечной тюремной камеры в Ирландии? У меня уже был в голове замысел фильма о человеке, одержимом сексом – и куда же его еще поселить, как не в Нью-Йорк? Там доступны все удовольствия, любые проститутки, мужчины и женщины, любой контакт с кем угодно. Самое место для моего героя.
— Майкл Фассбендер в ваших обоих фильмах играет главную роль – и в каждом случае его работа связана с эксплуатацией возможностей собственного тела.
— Так и есть, только задачи разные. Герой «Голода» Бобби Сэндс использует тело как инструмент, чтобы добиться свободы: для него способ ее достижения – отказ от еды. Брэндон в «Стыде», напротив, сам создает свою тюрьму, используя как строительный материал собственное тело. Это конкретные случаи конкретных персонажей, но я убежден, что каждый из них универсален. Я стараюсь быть точным в деталях и тем не менее обращаюсь ко всем. К примеру, растущая с каждым годом доступность секса касается всех. Помню, как я рос в Англии 1970-х: заходил в магазинчик на углу за конфетами, а на верхней полке стояли порножурналы... не дотянуться! Дистанция была огромной. Непреодолимой. В Амстердаме, где я живу сейчас, все совсем иначе: секс повсюду, достаточно нажать кнопку. Сегодня так можно сказать о любом месте на Земле, поскольку вся планета охвачена интернетом.
— Что для вас вообще обозначает название фильма – «Стыд»?
— Человек одержим сексом, и он способен его купить – заплатить за самую дорогую проститутку, соблазнить девушку. Но когда все заканчивается, его волной накрывает стыд. Единственный способ борьбы с этим чувством – броситься к следующей девушке... И так до бесконечности. Это относится к любому болезненному пристрастию, будь то еда, алкоголь или азартные игры. Пей, сколько хочешь, стыдиться нечего; но, когда ты понимаешь, что без еще одной бутылки просто не проживешь, шутки заканчиваются. Брэндон хочет заниматься сексом постоянно, и поэтому секс больше его не радует. Ему стыдно.
— Можно ли назвать «Стыд» моральной притчей?
— В каком-то смысле — да. Все мы обладаем представлением о морали, но, несмотря на это, творим что пожелаем. Типа курить вредно, ну и что — не курить теперь!? Моя картина не говорит «смотрите, какой ужас». Она просто показывает, как обстоят дела. Вот и вся мораль. Брэндон не наказывает себя – он всего лишь хочет что-то чувствовать. И никак не может.
— Однако фильм в эмоциональном отношении далек от бесчувственности.
— Ведь мы-то испытываем ряд чувств по отношению к герою. Мы жалем его, симпатизируем ему, но никто из нас не хочет быть таким, как он. Я хотел, чтобы у меня получился блюзовый фильм. Для меня блюзы – лучшая музыка: они невыносимо грустны, но эта грусть сладка.
— Финал довольно-таки безнадежен.
— Я хотел закончить хеппи-эндом, но вы сами бы мне не поверили! Однако финал открытый: я честно не знаю, чем займется мой герой после того, как начнутся финальные титры.
— «Стыд» чем-то похож на «Последнее танго в Париже» — вспоминается Марлон Брандо...
— Дарю вам сенсацию: именно поэтому, в честь Марлона, я назвал героя моего фильма Брэндоном! Но дело тут не в «Последнем танго в Париже». Просто я считаю, что Майкл Фассбендер не менее сильный и своеобразный актер, чем Брандо.
— Сексуальные сцены он играл сам, без дублера?
— Сам. Хотя я хотел бы отдельно отметить: реального секса в моем фильме нет. Я порно не снимаю. Мне это неинтересно. Я делаю драмы, для которых мне нужны хорошие актеры, а лучше Майкла я не знаю никого. Что же касается ощущения подлинности и интимности в сценах секса, то мне очень помогал мой оператор Шон Боббит. Я сразу сказал ему: «В сцене оргии на троих твоя камера должна стать четвертым участником». Так и произошло.
— Шон Боббит снимает потрясающе – некоторые сложные сцены сняты единым планом...
— Я хочу вытащить зрителя из кресла в зале, предъявить ему фильм как единственную реальность. Для этого необходима непрерывность. Например, сцена между героем и его подругой в отеле: он впервые пытается заниматься любовью, а не просто трахаться, и у него ничего не получается! Это надо было снять единым планом. А потом резкая монтажная склейка — он употребляет какую-то другую девицу, как кролик...
— В «Голоде» была политическая подоплека — никто не задавал вопрос «зачем снимать об этом кино». В случае со «Стыдом» задают. Почему вам казалось важным рассказать эту историю, на сей раз вымышленную?
— Почему – не знаю, но для меня это было очень важно. «Стыд» не исторический фильм, не костюмная драма, он происходит здесь и сейчас. И это самое принципиальное. Эту историю было необходимо рассказать как можно быстрее. Если кинематограф не будет посвящать себя таким историям, он умрет. Хватит делать рок-н-ролльные фильмы: рок-н-ролл давно умер! Не интересуетесь современностью, так уходите на покой, а сегодняшний день уступите телевидению. А лично я на такое не согласен. Необходимо мыслить глобально, снимать кино об универсальных ситуациях и проблемах. И только это спасет кинематограф.
— Ваши персонажи обсуждают, кем и в какую эпоху они хотели бы быть. Выходит, вы, в точности как героиня фильма, предпочитаете жить здесь и сейчас?
— Безусловно. Жить сейчас, впрочем, гораздо труднее, чем представлять себе прекрасное рок-н-ролльное прошлое, когда стоило только включить электрогитару в динамик, и оттуда неслись песни The Beatles, The Rolling Stones, The Kinks... Для меня это сегодня слишком классично, слишком скучно.
— У вас в «Стыде» звучит другая классика — Гольдберг-вариации и «Хорошо темперированный клавир» Баха.
— Прошу обратить внимание: это не просто Бах, а Бах в исполнении Глена Гульда. Никаких других версий и исполнителей я бы не допустил. Бах писал математическую музыку: он любил порядок во всем – в мелодии, в ритме. Методичность и точность каждого движения моего героя отражают этот подход. Он с головой погружен в рутину, как любой человек на Земле: ежедневные ритуалы – проснуться, протереть глаза, сунуть ноги в тапочки, зайти в туалет пописать, почистить зубы, стать под душ... Мы делаем это почти бессознательно, и в этом есть своеобразная красота. Музыка Баха идеально ее передает. Разумеется, когда в квартире Брэндона вдруг появляется его сестра Сисси, весь порядок летит к чертям. Но его и без того довольно трудно поддерживать! Когда ты приходишь в ближайший бар, там Баха не услышишь. Непрестанный ритм, что-то танцевальное, современное... Что там у нас сейчас принято слушать, Адель? Без такой музыки не создашь ощущения «здесь и сейчас», которое мне так дорого. Поэтому у меня звучит и она, и Бах.
— С сестрой героя в фильме связана другая музыкальная тема – «Нью-Йорк, Нью-Йорк», которую поет Сисси и которую в самом деле исполнила актриса Кэрри Маллиган. Это признание в любви к городу, в котором вы снимали, или все-таки нечто большее?
— Сначала я хотел, чтобы она спела какой-нибудь классический джазовый стандарт. А потом мне на ум пришла песня «Нью-Йорк, Нью-Йорк». Знаете, что в ней самое забавное? Она написана сравнительно недавно, в конце 1970-х, для Лайзы Минелли, которая поет ее в фильме Мартина Скорсезе, а версия Фрэнка Синатры – вообще уже 1980-е. Нам-то кажется, что она существовала всегда... Эта песня стала гимном, она на слуху у всех. Но мне хотелось предложить новую версию. Тогда я стал вслушиваться в слова: там ничего веселого нет – сплошная меланхолия вечного бродяги, печального скитальца. Я вдруг понял, что для меня эта песня – блюз. И мы придумали эту необычную версию, под сопровождение рояля. Тогда все сразу стало на свои места. Ведь песня рассказывает историю Брэндона и Сисси, заодно описывая место действия фильма! Песню она поет ему, сестра – брату, и это лучший, самый откровенный разговор между ними за много лет. Эта сцена почти абстрактная, но она говорит о самом важном. Если вы этого не почувствуете в течение четырех с половиной минут, я готов вернуть вам деньги за билет.
— Можете ли вы сказать, что бэкграунд современного художника и лауреата премии Тернера как-то помог вам в кинематографической работе?
— Разве что в том, что я знал: для того чтобы эксперимент был успешным, необходима свобода. В том числе от профессионального бэкграунда. С другой стороны, возможно, мне, как художнику, проще выстраивать композицию кадра, цитировать живопись... В «Голоде», к примеру, совмещение ужаса и красоты я позаимствовал у Гойи. Но красота ради красоты, как и ужас ради ужаса, меня не интересует.
— Вы сделали фильм о голоде в Белфасте и фильм о стыде в Нью-Йорке. Что будет дальше?
— Ну, никаких трилогий я создавать не собираюсь, так что следующий фильм не будет иметь с этими двумя ничего общего. В 2012 году я начну снимать кино о свободном чернокожем жителе Нью-Йорка XIX века, которого похитили и продали в рабство.
