Цивилизация
Михаил Алшибая – знаменитый кардиохирург, заведующий отделением коронарной хирургии Института имени Бакулева. Однако в художественных кругах Москвы он известен еще и как многолетний собиратель искусства. Это давно уже не хобби, это пожизненная страсть. В начале сентября в музее «Другое искусство» при РГГУ откроется выставка «Линия», где Алшибая намерен представить не привычных для него нонконформистов советского времени, а звезд актуального искусства вроде Андрея Бартенева, Олега Кулика, Владислава Мамышева-Монро, Анатолия Осмоловского. Этот проект из программы Фестиваля коллекций современного искусства имеет шанс открыть для публики несколько неожиданную грань личности собирателя. В преддверии выставки корреспондент «Парка культуры» побеседовал с Михаилом Алшибая о том, каков все-таки потайной механизм, превращающий кардиохирурга в коллекционера.
— Когда человек любой профессии интересуется искусством, это обычно не вызывает вопросов. У каждого свои пристрастия. А вот если человек коллекционирует, причем упорно, сразу хочется понять: с чего вдруг? Вы же не потомственный собиратель искусства и к этому занятию пришли самостоятельно. Каким образом?
— Что касается преемственности в коллекционировании, то это сложный вопрос. В прежние времена коллекции нередко передавались по наследству и жили дальше, но среди современных собирателей это скорее исключение, чем правило. Знаю немало случаев, когда после смерти владельцев наследники их коллекциями распоряжались достаточно странно. Да и просто интерес к искусству – не такое распространенное сегодня явление, как может показаться. Что уж говорить о коллекционировании... В моей семье не было традиций такого рода, хотя мои родители и их родители тоже – все были образованными людьми. Я и сам себе не раз задавал вопрос: что же меня подтолкнуло к коллекционированию? Думаю, что без генетической основы тут не обошлось. У меня страсть к собиранию каких-то систем, серий, последовательностей имелась с детства. Например, я собирал ключики от шкатулок – это единственная из детских коллекций, которая у меня сохранилась по сей день, я ее даже изредка пополняю.
— А почему все-таки остановили выбор на искусстве?
— Очень трудно ответить. Подозреваю, что определенную роль здесь сыграла медицина, как ни странно. Вообще-то моя самая большая и ценная коллекция – это коллекция клинических случаев. В некоторых ситуациях рентгенограммы или операционные фотографии могут восприниматься в качестве произведений искусства. Я даже пару лет назад реализовал такой проект, где пытался представить свою работу как перформанс или художественный акт... Полагаю, что главным импульсом для того, чтобы начать собирать произведения искусства, был все-таки исследовательский интерес, хотя осознал я это постфактум. По сути, имел место эксперимент. Мне хотелось понять: что здесь ценно, в чем заключается качество? И начал я сразу с современного искусства, поскольку вещи из предшествующих эпох особого интереса для меня не представляли – как и сейчас, впрочем. Я не антиквар по натуре, хотя очень ценю эту красоту. Но предпочел сделать ставку, условно говоря, на «ничто» – из чистого эксперимента. Правда, были и другие импульсы. Скажем, в 1982 году я довольно случайно, по медицинскому поводу, оказался в доме у знаменитого коллекционера Якова Евсеевича Рубинштейна. Меня поразило, что все стены его квартиры были сплошь завешаны изумительными полотнами. Тогда мне впервые захотелось что-то иметь самому – пусть не коллекцию, а хотя бы две-три настоящие картины... Позднее я познакомился с Анатолием Зверевым и думал приобрести его работы, но как-то не складывалось. А когда он в 1986 году неожиданно умер, оказалось, что купить их теперь гораздо труднее. Тут я и понял: надо собирать. Кстати, работы Зверева я в свою коллекцию все-таки заполучил.
— Принято считать, что коллекционирование – это диагноз. Вы такое мнение разделяете?
— Да, это род заболевания. В слабой, зачаточной форме коллекционерская страсть свойственна очень многим людям, но серьезное коллекционирование – явная аномалия. Даже с сугубо статистической точки зрения. Ведь статистика играет огромную роль при определении понятия «нормы»... Настоящих коллекционеров крайне мало. Пожалуй, это форма фетишизма: собиратель обожествляет предмет своего увлечения. Но болезнь эта, на мой взгляд, все-таки с позитивным знаком. Лично мне она принесла много пользы. Конечно, искусство всегда напоминает о грустном, даже трагическом, но одновременно оно очищает душу. Для меня в какой-то момент именно это качество стало важнейшим критерием отбора. Чисто декоративные произведения мне малоинтересны: куда важнее душевные переживания, вложенные автором в картину или рисунок. Разумеется, искусство для меня было и остается чем-то вроде рекреации, возможностью передохнуть от медицины, но при этом оно повлияло и на мое формирование как хирурга.
— Настоящих коллекционеров мало, но еще меньше тех, кто не останавливается на однажды выбранном круге имен и явлений, а дрейфует вместе со временем. Вы начинали с нонконформистов-шестидесятников, а сейчас собираете и актуальное искусство. Не боитесь промахнуться, ошибиться в прогнозах? Стоит ли игра свеч?
— В этом и заключается эксперимент. Мне интересны те имена, которые пока еще находятся в тени. Например, творчество целого ряда шестидесятников сейчас музеефицировано и подробно описано. Их работы есть у меня в коллекции, но двигаться дальше в том же направлении уже не так увлекательно. Кстати, я никогда строго не ограничивался рамками нонконформизма, мне были интересны и пограничные явления. Я все время пытаюсь обратить внимание на тех, кого не знают или по каким-то причинам забыли. Даже обдумываю сейчас проект под несколько эпатирующим названием «Эксгумация»: хочется показать произведения уже покойных авторов из поколения 60–70-х, которые напрочь забыты. А среди них ведь были не только великолепные художники, но и потрясающие персонажи. Для меня очень значима личность, не просто произведения... Так вот, этот эксперимент распространяется и на современность. Хотя, конечно, могут быть и провалы.
— Не секрет, что среди коллекционеров «новой формации» немало таких, кто рассматривает это занятие исключительно как инвестиции в искусство, которые должны принести прибыль. У вас ведь иной подход, так стоит ли говорить о провалах? Главное – процесс, а не результат?
— Вы совершенно правы. О провалах я упомянул скорее в том смысле, что многие картины, которые я когда-то приобретал по любви, со временем теряли для меня прежнюю притягательность. Хотя самая первая картина, которую я купил давным-давно на Измайловском вернисаже, – это работа Беллы Левиковой – до сих пор висит у меня на стене, и я по-прежнему получаю от нее удовольствие... Осознание приобретается с опытом. Кстати, тот проект, который вскоре будет показан в РГГУ, называется «Линия» именно потому, что мне хотелось в нем показать, куда, на мой взгляд, движется искусство.
— А оно куда-то движется? Часто ведь говорят о том, что в искусстве все происходит циклически...
— Одно другого не исключает. Думаю, что в искусстве нет неуклонного, поступательного движения, но случаются революции. Вспомните хотя бы импрессионистов. Однако ценности в итоге остаются теми же. Я недавно наткнулся на такую метафору, что между наскальным изображением мамонта и заспиртованной акулой Дэмиена Херста есть прямая связь. Это вещи одного порядка.
— На уровне метафоры можно многое сблизить, а на деле порой выходит эклектика. Вы планируете показывать на выставке художников «постсоветского периода», а этот слой искусства не так уж органично следует из шестидесятничества. Если пройтись по персоналиям, получается вообще крайне противоречиво. Как весь этот разношерстный набор укладывается в логику единой коллекции?
— Даже когда я собирал преимущественно шестидесятников, я не ставил цели заполучить конкретные имена. Хотя мой друг, художник Владимир Немухин, мне всегда говорил, что надо очень серьезно относиться к отбору. Я к нему прислушивался, конечно, но совету не вполне последовал. Мне не столько хотелось собрать шедевры, сколько дать срез времени. Считаю, что в случае с шестидесятниками это во многом удалось. Но общался я даже чаще с художниками следующего поколения, иногда они дарили мне свои работы – отсюда у меня и пошла линия современного, сегодняшнего искусства. Эту часть коллекции я до последнего времени почти не показывал на публике и считаю, что теперь настало время. Ведь искусство «постсоветского периода», как вы выразились, – это ведь тоже своего рода революция, как и шестидесятничество. И хотя современные авторы часто отрицают связь с предшественниками, такая связь все же существует. Мне хотелось ее акцентировать. И потом, есть особенности коллекционерской личности. Куратор выставки Юлия Лебедева свою статью для каталога назвала «Доктор Хаос». Это про меня. Не люблю слишком аккуратных, приглаженных версий искусства.
— Ваше отношение к коллекционированию требует уйму сил, времени, квалификации, не говоря уж о деньгах. Как это все уживается с занятиями медицинской наукой и бесконечной хирургической практикой?
— Мой шеф Лео Бокерия иногда говорит, что тем самым я краду время у хирургии. Но могу сказать, что на свое увлечение трачу не больше десяти процентов свободного времени. По этой причине порой упускал потрясающие произведения... С другой стороны, хирургическая практика давала мне и некоторые преимущества, что уж тут скрывать. Художники иногда болеют... Да и вообще, к хирургам у нас в обществе имеется определенное уважение. Я всегда и везде находил хороший прием. Правда, дефицит времени не очень благотворно сказывается на поддержании человеческих отношений. Некоторые художники обижаются, что я подолгу, иногда годами, не могу добраться к ним в мастерскую. А вот те из авторов, кто был моим пациентом, не обижаются никогда. Хотя общение с художниками и есть, пожалуй, самое ценное, что я для себя нахожу в коллекционировании, естественно, я никогда не жертвовал хирургией ради любви к искусству.
— Далеко не все собиратели склонны участвовать в выставках, тем более придумывать собственные проекты. Вы же на этом поприще весьма активны. Что вами движет?
— Это продолжение все того же исследования. Всегда важна драматургия – и в пределах отдельного полотна, и при показе коллекции. Когда-то мне было даже страшно предъявлять работы публично: мол, скажут, понабрал всякой ерунды... Я всячески уклонялся от участия в выставках, пока однажды мой друг, блистательный коллекционер Игорь Санович (к сожалению, он умер год назад) не сказал мне: «Ты просто обязан давать работы на выставки. Что еще ты можешь сделать для художника?» Эта ремарка произвела на меня большое впечатление, я изменил свою позицию. А потом у меня стали рождаться различные экспозиционные идеи – буквально сами собой. Скажем, я однажды наткнулся на поэму Генриха Сапгира «Жар-Птица», посвященную памяти умерших художников его круга. И вдруг я обнаружил, что практически все, кого он там упоминает, есть в моей коллекции. Так возникла мысль визуализировать поэму. Этот придуманный жанр я назвал «поэма-инсталляция», выставка проходила в Литературном музее. К тому времени я уже хорошо понимал, что судьба художника всегда трагична. Так было на протяжении всей истории искусства и даже с самыми внешне благополучными авторами. Эту внутреннюю драму, которая почти неизбежно прорывается в произведениях, я очень ценю.
