Цивилизация
Главная загадка мемуаров переводчицы Астрид Линдгрен Лилианны Лунгиной — их исключительный, никем не угаданный заранее успех. В июле, когда фильм Олега Дормана показал канал «Россия», природа этого успеха казалась очевидной. Монолог Лунгиной подкупал своей теплотой и безыскусностью, прямое слово этого монолога так очевидно контрастировало с назидательным, агрессивным и натужно ироничным словом сегодняшнего телевидения, что сами телевизионщики заговорили о рождении нового телеязыка. Эти же простота и искренность обеспечили почти безболезненный перевод звучащей речи в письменную;
сразу скажем, что и в бумажной версии многочасовой рассказ Лунгиной ничуть не потерял в обаянии.
Более того, именно теперь несомненно, что этот рассказ должен был появиться в виде книги и что принадлежит он прежде всего книжной культуре. Родится ли у нас в ближайшее время новый телеязык — бог весть, но в языке художественной литературы, той, что пишется сегодня, воспоминания Лилианны Лунгиной, наговоренные больше десяти лет назад, наверняка еще откликнутся.
По ведомству какой традиции зачислить «Подстрочник», тоже, кажется, ясно.
В русской литературе ХХ века сложилась особая женская мемуаристика — воспоминания женщин, обнаруживших, что умеют писать (и говорить), только после смерти мужей. Примечательный эпизод недавней презентации «Подстрочника» в Политехническом музее: много раз бывавший в доме Лунгиных Владимир Войнович публично признавался, что только благодаря фильму и книге понял, «какая Лиля была умная», и только теперь ее «наконец узнал». Различия очевидны, но сейчас важно сказать о сходстве: у персонажа мемуаров Лунгиной много общего с персонажем Надежды Мандельштам. Обе говорят не просто о женщине, поумневшей рядом с умным мужем, — и у Лунгиной, и у Мандельштам это женщина, поумневшая настолько, чтобы судить систему.
Что же стоит за этой простой речью?
Почему «Подстрочнику» уже через месяц не хватает ни основного, ни дополнительного тиража?
Понятно, что так задеть может только то, что касается лично нас, а Лунгина задевает именно с первых страниц. Вряд ли многие узнают в этом детстве свое собственное — Германия, Палестина, Франция, кукольный деспот Образцов, отец-невозвращенец, но буквальное узнавание и не требуется. Лунгина рассказывает — как переводит: «идиоматические выражения в каждом языке свои», «надо обязательно найти собственную, совсем другую идиому или игру слов, часто в десяти верстах от французской, но которая вызывает то же чувство, ту же ассоциацию». Первые главы «Подстрочника» работают по тому же принципу: разговор о чужом детстве запускает в нас механизм собственных воспоминаний.
Но просто вспоминать мало.
Лунгина умеет так связать случайное и бытовое, чтобы за сетью подробностей проступила значительность любой биографии. Она делает это на свой манер, расставляя свои вехи. Вот рассказ о Германии — и обязательный рефрен «моей любимой немецкой подругой стала Урсула». Вот французские курорты — и снова любимые подруги. Вот малосимпатичная московская школа для детей красных эмигрантов, но даже там есть Люся Товалева, которая примиряет с жизнью.
Центральный сюжет «Подстрочника» (и в книге это нагляднее, чем в фильме) — постепенное созревание героини в отрицании советской системы.
Для Лунгиной важно определиться с собственным местом в этой системе: среди героев не была, но откровенно не подличала, вот генерал Григоренко, а вот борец с космополитами литературовед Самарин, здесь малодушно не защитила сына от нападок директора школы, зато здесь переборола страх и подписала письмо в поддержку Синявского с Даниэлем. Но еще важнее то, что освободиться от системы она не может даже в конце 1990-х. Очень красноречивый штрих к портрету эпохи, когда первоклассная переводчица, мать двух режиссеров, специалист по Франции и Скандинавии, как о самом главном в жизни говорит о перепечатке диссидентской «Хроники текущих событий».
Лилианна Лунгина об этом вряд ли задумывалась, но сам строй ее рассказа уличает советскую власть не меньше, чем отдельные эпизоды.
Сопротивлялась системе она так же, как взрослела, — в кругу любимых друзей. Правда, что кухонное диссидентство скрепляло почище фронтовой дружбы, но правда и то, что именно круг своих превращал отношения с режимом в факт внутренней биографии. Непринявшие «Подстрочник» упрекают Лунгину, что слишком много говорит об интеллигентских кухнях, в итоге получается, мол, «мы, духовные» были совсем не такими, как «все прочие, обыкновенные». Активнее всего ей ставят на вид эпизод с пленными немцами: Лунгина возвращается к нему несколько раз, вспоминая, как голодные старухи в Москве в 1944 году подавали вчерашним врагам куски хлеба, но поступить так, как эти старухи, ей и в голову не приходит.
На мой вкус, в книге есть сцена еще более постыдная.
Уже в брежневские времена мемуаристка попадает в номенклатурный ресторан в Кишиневе и считает нужным отметить, как правильно, не в пример советскому общепиту, там накрахмалены и отутюжены скатерти. Нужно, конечно, очень унижать людей, чтобы под занавес жизни даже лучшим из них хотелось вспомнить какую-то ресторанную скатерть. Значит ли это, что у нас есть право их за эти воспоминания упрекнуть? И еще: обязательно ли нужно принимать эту извращенную логику и обвинять людей в том, что им хотелось — вопреки всему и всем — объединяться?
Лилианна Лунгина до обидного мало говорит об ифлийской поэзии. Ничего не говорит о новейшем французском романе, о культурном феномене Скандинавии. Не видит и не помнит великого кино 1960–1980-х годов. Зато мы, читающие «Подстрочник», уже можем заметить и это, а не только травлю Григоренко и накрахмаленную скатерть. Кажется, это немало.
Олег Дорман. Подстрочник: Жизнь Лилианны Лунгиной, рассказанная ею в фильме Олега Дормана. М.: Астрель, Corpus, 2010 г.
