Цивилизация
По традиции на фестивале среди прочих новинок и хорошо забытых старинок мирового кинематографа дают ретроспективу какого-нибудь великого, чтобы на примере отдельно взятого гения рассмотреть развитие кино на протяжении достаточно долгого времени. В прошлом году, напомним, таковым стал великий Джон Кассаветис, ради фильмов которого стояли в огромных очередях, а попав в зал, получали не поддающийся оценке катарсис и успокоение. В этом году ММКФ предлагает сольную ретроспективу Марко Феррери. На его фильмы никто не ломится – ну кто, скажите, не видел «Большую жратву». Да и советовать их в качестве отдохновения от прочих программ тоже не получается – по уровню рефлексии и мизантропии режиссер дал бы фору едва ли не фон Триеру, на котором иные кинокритики уже приготовились с ужасом аплодировать стоя. Тем же несчастным, которые, увидев спасительное слово «человеческое» в «Семени человеческом» мастера, пришлось в скором порядке искать, чем перебить вкус набившегося в рот от человеконенавистнической истории жизни и смерти постапокалиптических Адама и Евы морского песка.
Противоядие, впрочем, нашлось легко в виде «Дорогуши» автора «Грязных прелестей» Стивена Фрирза.
Экранизация романа Колетт о конце Прекрасной эпохи, история стареющей куртизанки Леи и доверенного ей баловня Шери, для которых интрижка обернулась любовью всей жизни, подана живо, легко и уютно.
Мишель Пфайффер с легкостью дотягивает свою Лею до масштаба и ироничности моэмовской Джулии Ламберт. Действие, впрочем, разворачивается не в Англии, а во Франции, но внимание на это обращаешь лишь ближе к середине, потому что это невероятно английское кино, в том же смысле, в каком таковыми являются «Дживс и Вустер» или отечественный «Шерлок Холмс». То есть характеры, интонации и антураж легко оттягивают на себя внимание от довольно печального сюжета. Больше добавить тут, пожалуй, и нечего:
пересказывать «Дорогушу» — все равно, что пересказывать уютное кресло – гораздо лучше там оказаться.
Тем более полезен был чисто английский моцион перед показом фестивального хита, каннского призера этого года – «Белой ленты» Михаэля Ханеке. Любопытно, что седобородый австриец рассказывает о том же времени, что и англичанин, но в Германии, как выясняется, все было совсем не так лучезарно. Итак, в 1914 году, Фердинанда нашего еще не убили, в маленькой немецкой деревушке творится преступленье: лошадь доктора спотыкается о натянутую проволоку, отпрыска барона крадут и немилосердно секут до полусмерти, а сыну повитухи – безобидному дауну – и вовсе глаза выкалывают. За всем этим наблюдает учитель, классический рассказчик – посредственность в толстых очках – которого наравне с расследованием интересует перспектива скорой женитьбы на местной дурехе.
Про это кино все было понятно еще после Канн – когда мир рушится, дети страдают первыми, и даже не так важно, совершали ли они зло, довольно уж и того, что они на него способны.
Причина и следствие могут располагаться, впрочем, и в противоположном порядке, это не так принципиально. Ханеке, между тем, умудряется подать эту несвежую, прямо скажем, мысль с удивительной доходчивостью и красотой. За первую отвечает взвешенность и холодность, с которой все это рассказывается – всякий раз, когда пора переходить на крик, режиссер изящно уводит рассказ в безопасное русло, давая персонажам и зрителю чуть поостыть. При этом повествование подано в таком контрастном черно-белом цвете, что если история болезни предвоенной Европы нас не интересует, то можно просто насладиться местом дивным, пока его не разнесло к чертовой матери.
В принципе, в противовес «Пианистке» и «Забавным играм», в которых исследование перверсий и обыкновенной жестокости предполагало некоторую болезненную страсть, здесь Ханеке предстает таким лишенным болезненности вариантом Алексея Балабанова. По сути, «Белая лента» — это тот же «Груз 200». Только там, где Алексей Октябринович дает лобовую метафору распада, австриец спокойно сообщает устами одного из героев: «Нет ничего лучше здоровой ненависти к себе».
Дети у нас, что тут скажешь.
Но с Ханеке и так все ясно: мы его любим и уважаем, да и не только мы, но и главные кинофестивали, включая Каннский, на котором «Белая лента» получила в этом году «Золотую пальмовую ветвь». То ли дело современное болгарское кино, о котором до триумфа нео-нуара «Дзифт», неожиданно отхватившего в 2008-м приз за режиссуру Московского кинофестиваля, мало кто вспоминал. Тогда вдруг показалось, что это самое болгарское кино тоже непременно нужно любить и уважать, а ММКФ принял по случаю срочные меры. Во-первых, появилась специальная программа «Болгарский фокус», а во-вторых, в конкурс угодили «Раки» Ивана Черкелова.
К несчастью, фильм «Раки» даже на сотую долю не столь прекрасен, как «Дзифт». Выяснилось, что не все болгарские кинематографисты, подобно Явору Гырдеву, любят соц-арт и тарантиновские диалоги, а некоторые даже способны снимать тоскливый арт-хаус про двух приятелей, которые…
Тут, по идее, должен следовать сюжет, но его как такового в «Раках» не имеется.
Жена одного из приятелей боится рожать, другой озабочен одиночеством — вот, собственно, и все. И даже вяло развивающаяся криминальная интрига, в последние десять минут фильма все ж таки оборачивающаяся чем-то вроде (путь и весьма предсказуемого) катарсиса, нисколько не скрашивает предыдущие убаюкивающие полтора часа.
А вот на чем засыпание совершенно исключено, так это на фильмах программы «Социалистический авангардизм». Вчера показывали военные картины алма-атинской студии, в частности, «Юного фрица» 1943 года основателей ФЭКСа Козинцева и Трауберга. Это памфлет по стихам Маршака про немецкого солдата, который, в числе прочего, говорит, что голова нужна, чтоб носить каску, потому что думает за него фюрер. Под конец взятый в плен герой оказывается в зоопарке с табличкой «фриц, семейство наци», в то время как бодрая советская девушка радостно сообщает, что для науки пригодится даже такой гад, как этот.
Изображение соответствует стихотворному тексту – сатира лезет из всех щелей, образы настолько карикатурные, что фильм, естественно, попал под запрет.
К советской эпохе обращается и Николай Досталь в «Пете по дороге в царствие небесное». Действие фильма, снятого по повести Михаила Кураева, происходит в Кандалакше в 1953-м. Жил в городе один помешанный, юноша Петя. Ничего страшного в его заскоке не было – просто вообразил себя сотрудником милиции, и все с удовольствием поддерживали Петино увлечение: предъявляли документы, отдавали честь, сделали ему деревянный муляж пистолета, чтобы было, что носить в кобуре. Легче всего представить «Петю» пособием к школьному курсу истории, потому что в фильме Досталя все четко и простодушно.
Есть черное и белое, хорошие и плохие, добрый главный инженер из интеллигентной семьи, плохой кгбэшник, развратная докторша с поломанной судьбой, врач-еврей с пасмурным лицом и призрак системы, в мясорубку которой попадают даже такие безобидные люди, как Петя.
А главное, здесь все серьезно.
Серьезно настолько, что сразу вспоминается расхожий афоризм Горина про серьезное лицо — с последующим призывом улыбаться. Чему честно последовал японский режиссер Ёдзиро Такито в своем фильме «Ушедшие», показанном в программе «Азиатский экстрим», — и не прогадал. Собрал охапку призов с азиатских кинофестивалей, забрал Гран-при Монреальского МКФ и получил «Оскар» за лучший иностранный фильм 2008 года.
Фильм начинается с хохмочек – оркестр, в котором играет молодой виолончелист Дайго Кобаяши, распускают, он с расстройства бросает музыку и увозит молодую жену из Токио на родину – в глухую японскую провинцию. Там в поисках работы обращается в неведомую контору, давшую объявление о наборе сотрудников для обслуживания отъезжающих. Увы, турфирмой на новом месте и не пахнет – как выяснилось, Дай второпях неправильно прочитал слово «okuribito» – «ушедшие», и узнал об этом уже после найма.
Так Кобаяши-сан нежданно-негаданно стал «ноканси» – специалистом по обряжанию умерших в похоронные одежды.
Американцы соорудили бы из этого сюжета черную комедию, наши специалисты, не мудрствуя лукаво, залудили бы беспросветную чернуху, а японцы обошлись и без того, и без другого, сделав очень лиричный, тонкий и человечный фильм о важном. Удивительное дело – в последние годы о проблемах, насущных для каждого человека, внятней всего говорят японцы и китайцы – люди, которые для всего остального мира по определению самобытные, экзотические и вообще «не такие, как мы». Не пугают, не шокируют, не умничают и не развлекают – просто и безыскусно рассказывают историю, неведомым образом заставляя «остановиться, оглянуться» и пресыщенного кинокритика, и непросвещенного обывателя.
Колдуны, блин.
