Цивилизация
Премьеру «Сильфиды», которую показал Большой театр, стоит посмотреть не только потому, что этот балет навеет ностальгию поклонникам бессмертного киногорца Дункана Маклауда и напомнит о романах Вальтера Скотта любителям приключенческо-исторического чтива. Этот старинный балет, построенный на средневековой европейской оккультной символике, уникален. От него ведет отсчет привычный нам, но абсолютно сенсационный для современников «Сильфиды» женский классический танец на пуантах.
Хореограф Филиппо Тальони, автор первой «Сильфиды», на премьере в 1832 году впервые в мире поставил на кончики пальцев дочь, исполнительницу главной парии Марию Тальони. Перейти в новое профессиональное качество Тальони смогла с помощью специальной балетной обуви с твердым плоским носком. Это была революция с далеко идущими эстетическими последствиями. Балет, устремившийся вверх, обрел смысл, который только пуанты и могли дать: неописуемый словами порыв куда-то, что с тех пор и составляет в сознании людей сущность классического танца.
И не случайно, что феномен пуантов породила именно «Сильфида» с либретто о призрачной мечте, увлекающей прочь от прозы жизни.
Премьера балета состоялась в Парижской Опере, где через два года ее увидел Август Бурнонвиль, танцовщик и хореограф из Копенгагена, который перенес спектакль в Данию, правда, на другую музыку: денег, чтобы купить оригинальную партитуру, не было, дешевле оказалось заказать новую музыку композитору Херману Левенсхольду. Так в 1836 году родилась вторая, скандинавская «Сильфида», сочиненная по мотивам первой. Датский спектакль не утратил главного — романтического посыла и со временем заменил на мировых подмостках утраченный французский оригинал.
Историю о крестьянине Джеймсе, накануне собственной свадьбы убегающем из дома вслед за поманившей его сильфидой, стихией воздуха, можно воспринимать двояко. Хотите — смотрите этот балет как красивую грустную сказку с шотландским колоритом, в которой мужчины одеты в килты, а женщины перевязаны клетчатыми шарфами своего клана. Но постановщик «Сильфиды», датский танцовщик и премьер Королевского балета Великобритании Йохан Кобборг настаивает, что его версия балета, на 90%восходящая к первоисточнику Бурнонвиля, — вовсе не повод к эскапизму. Скорее это аллегория того, что философ Гегель называл «абсолютной внутренней жизнью», когда мир вокруг тебя — лишь повод для эгоцентрического душевного томления. И не говорите, что теперь не времена романтизма и такого не бывает. Бывает, и еще как! Любой скажет, что в его жизни были, есть и будут моменты, когда все привычное, бытовое, предсказуемое и замкнутое кажется злом, от которого хочется сбежать на край света, а все природное, свободное, загадочное, открывающее новые возможности видится добром.
А теперь скажите: всегда ли ваши ожидания оправдывались?
«Сильфида» именно об этом. О том, что мечтать не вредно, пока ты не претворяешь мечту в жизнь, автоматически попадая в зону риска с непредсказуемыми последствиями. И мораль у этого балета есть: нельзя хотеть грезу и жениться на иллюзорной компенсации.
Но все по порядку. Итак, шотландец Джеймс лет триста тому назад подсознательно тоскует в своем маноре с огромным камином и креслом для дневного сна на фоне «местного колорита» — соседских посиделок под волынку с неизбежным рилом (народный танец, который танцуют в первом акте). Разорвать предсказуемость своей жизни, убежать от регламента и догмы Джеймс решил, когда прельстился зовом влюбленной в него сильфиды. А девушка тоже хороша: поманила, значит, парня в лес — и походя разрушила его жизнь, потому что он мужчина нормальный и хочет девушку обнять, не понимая, что это не былая крестьянская невеста, да и не девушка вовсе, а бесплотный призрак, мечта, морок. Она же, как сильфиде и положено, желает порхать рядом с хорошеньким мальчиком. Несовпадение поведенческих стратегий ведет к трагедии: хореография второго действия, где герои оказываются в романтическом лесу (жилище воздушной девы), построена на том, что Джеймс все время пытается коснуться сильфиды, а она от него уклоняется.
Конфликт разыгрывается в добротных неброских декорациях английского сценографа Питера Фармера, который явно не хотел, чтобы его оформление (и старого крестьянского дома, и леса) было похоже на рекламный постер «добро пожаловать в Шотландию». Есть еще «сильфидный» кордебалет, который сначала похож на стайку белых облаков, а в финале, когда он на руках уносит умершую подругу, — на античный хор из греческих трагедий. И деревенская ведьма Медж, которую Джеймс ранее обидел и которая за то ему мстит, изготовив волшебное отравленное покрывало. «Накинь», — говорит, (жестами, естественно), — «недоступной зазнобе на плечи — и сможешь ее поцеловать». Он простодушно накидывает, забыв о ведьминой злопамятности: властный эротический позыв туманит герою мозги. В итоге сильфида, стесненная в свободе, слепнет и умирает, ведьма же (в исполнении Ирины Зибровой — не старая карга, а рыжая, молодая и красивая, похожая на Миледи из фильма про трех мушкетеров с Боярским) злорадно хохочет.
А герой остается у разбитого корыта, и ему впору, как Онегину, спеть: «Позор, тоска, о жалкий жребий мой».
Танец в «Сильфиде» не похож на плавное «Лебединое озеро» или на размашистого «Дон Кихота». Движение здесь, как и обильная пантомима, несет на себе отчетливый отпечаток прародителя классического балета — придворных балетов XVIII века. В изобилии мелкие бисерные па с многочисленными скрещиваниями ног (так называемые заноски). Их надлежит проделывать с максимальной выворотностью стоп, демонстрируя техническую виртуозность. В заносках особенно преуспел Вячеслав Лопатин, танцевавший Джеймса. А его партнерша Наталья Осипова, сильфида с командирскими замашками, хоть в прыжках и летала впечатляюще, и умирала с истинным драматизмом, но слепила свою воздушную героиню явно не из воздуха. Исходя из замысла балета, не очень понятно, чем таким неведомым прельстила героя эта вполне земная прелестница. Во всяком случае не контрастом с вполне изящной деревенской невестой.
Впрочем, такое решение имеет определенный смысл.
В наше время стилизаций, насмотревшись гравюрных портретов Тальони, в который ее легкость передается ходьбой по чашечкам цветов, балерины стали изображать не роль, а себя в виде героини старинной гравюры. На самом деле у буржуазного Бурнонвиля действие погружено в густой быт, из которого оно исходит и в который в итоге фатально возвращается. Значит, этот Джеймс намечтал себе вот такую несильфидную сильфиду. Она знак роковой власти повседневности, от которой никуда не деться. Даже в старинной романтической легенде.
