Цивилизация
Малькольм Макларен приехал в Россию на других посмотреть и себя показать. В афише его гордо назвали диджеем, хотя сам он несколько раз заявлял, что он не диджей, он художник, продюсер, модный дизайнер, а его диджейство — ретроспектива, попытка оценить себя в истории или историю в себе, показать редкие кадры, показать всю жизнь.
Жизнь — это магазин «Секс», в котором Макларен первым стал продавать фетишистскую одежду, бондаж, «кожу и резину», штаны со встроенными кандалами и ширинкой от пояса спереди до пояса сзади, настоящий унисекс, который позволяет делать это с кем угодно, где угодно и как угодно. В начале своего шоу Макларен показал фильм об этом. В этом же магазине группа Sex Pistols прослушивала Джонни Роттена, креатуру и злого гения Макларена, «мальчика, который прекрасно умел слушать».
Жизнь — это и группа Bow Wow Wow Wow, предтеча wolrd music, с солисткой неопределенных афромонголоидных корней, стеснительной голой красавицей. Это бесконечные модные показы — его собственные и его первой и главной любовницы Вивьен Вествуд. Ну и он сам — модельер, продюсер, поэт, фанфарон, человек, который изобрел все и стоял у всех истоков, включая панк-рок, хип-хоп, эйсид-хаус и все, что еще есть на свете.
Макларен скромно одет: если бы не оранжевый шарфик, то его брючки, синий свитер, голубая сорочка с широкими манжетами и седая кудрявая шевелюра не выдали бы в нем диджея и панк-пророка. Он очень общителен, и на каждый вопрос отвечает длинно, пространно и совсем не про то, про что его спросили.
— Расскажите, что это за шоу, почему вы стали диджеем.
— Я не диджей, я очень редко делаю такие шоу. Может быть, я сделал их три за пять лет. Я просто другими вещами занимаюсь. Но иногда я решаю сделать это. В Канне я играл Kill Bill с Тарантино (я делал музыку для этого фильма), я играл в Париже, а теперь вот в Москве. Ваш город я выбрал по жребию — кинул бумажку в большой колпак.
Отчасти это ностальгия. Хотя вообще я не ностальгирую, всегда с нетерпением жду будущего. Я играю Sex Pistols первый раз за двадцать лет. Я не занимаюсь прошлым. Я не рок-группа, которая, состарившись, едет в тур играть Greatest Hits. Я управляю рок-группами, помогаю писать стихи, придумываю проекты. Но люди восхищаются моей жизнью, и я хотел рассказать о ней. Я иногда сталкиваюсь со своими фанатами — редко, потому что я же сам не выхожу на сцену, — и я нахожу их в неожиданных местах, на Уолл-стрит, в Голливуде, где угодно.
— А какой из ваших проектов у вас самый любимый? Любимое детище?
— Очень трудный вопрос. Я всегда влюблен в то, что я делаю сейчас. Я бросил магазин «Секс», потому что любовь закончилась. Я был влюблен в Катрин Денев, у меня было свидание с ней, и я сделал «Paris». Я влюбился в Африку, в зулусскую женщину, я делал африканскую музыку. Все дело в страсти. Эмоциональная связь и интеллектуальное любопытство.
— А вы жалеете о чем-нибудь?
— Нет, я как Эдит Пиаф: «Je ne regrette rien». Я прожил трудную жизнь, попадал в трудные места и должен быть рад, что вообще остался жив.
— А какие такие трудные места?
— Ну, я думаю, что делать музыку и работать с музыкантами для меня всегда было непросто. Люди не понимают, что я художник, я родился в мире картин и моды, мои родители работали в модной индустрии, я учился быть художником. Прыгнуть в музыку — это было случайно. У меня был магазин, я продавал одежду поп-звездам — Боуи, Ринго Стар, Led Zepellin, и новое поколение молодежи подумало, что я могу сделать их звездами. Но я ничего не знал о музыке и не очень-то интересовался. Единственное, что я понял: не обязательно быть хорошим, чтобы играть музыку. Быть плохим может быть более интересно.
Я любитель. Но хороший любитель может быть привязан к миру гораздо лучше, чем профессионал.
— Расскажите о магазине «Секс». Правда ли, что вы ввели бондаж, фетиш в мейнстрим?
— Я открыл магазин «Секс», чтобы продавать провокационную одежду. В семидесятые годы такого способа мышления не было. Жизнь была другой. Поп-культура не существовала. Я начал продавать одежду, найденную на улице, на блошиных рынках, и ставить пластинки, которые мне нравились, — американский поп пятидесятых и шестидесятых годов. А потом я решил сделать нечто большее. Гораздо круче продавать кожу, резину и фетиш новому поколению, одновременно объясняя, что это модно. Поймите меня правильно: это не было модно, но я решил продавать это как моду. Но у меня не было музыки для этой моды, и я решил создать группу — это были просто мальчики, приходившие в магазин, они хотели создать группу. Быть в группе. И я сделал их знаменитыми, назвал их в честь магазина. Я вывел их на сцену, у них появились поклонники, и все они были клиентами моего магазина, они выглядели круто в моей одежде. И это было только начало. Я усовершенствовал фетишистскую одежду. Я подумал, что люди не смогут носить все время резину и кожу, это неудобно. Так что я сделал одежду, которая выглядела как одежда для садомазохистов, но была при этом удобной.
Главный секрет — заставить музыку и моду работать синхронно. Тогда получается настоящий взрыв. Надо создать идентичность, то, что будет считаться крутым. Сейчас все это не работает. Мы живем в мире караоке, в мире интернета, когда ты каждый день можешь быть чем-то другим: сегодня — панк, завтра — мод, послезавтра — еще кто-нибудь. И все это было высосано индустрией, все хорошие идеи были высосаны индустрией.
А раньше вся культура была на улице. Ты то, кем ты выглядишь. Музыка была самым прямым средством самовыражения, поэтому ты также и то, что ты слушаешь. И было очень мощное разделение, которого сейчас нет.
Сейчас даже generation gap, проблема отцов и детей закрываются. Родители хотят быть детьми. Отцы и дети вместе играют в игровые приставки. Матери бреют волосы на лобке, чтобы быть похожими на своих тринадцатилетних дочерей и вместе участвуют в свиданиях вслепую.
— А что вы думаете о детской порнографии? Может быть, вся эта нынешняя истерика — защитная реакция на этот процесс?
— Я не знаю, была ли детская порнография 50 лет назад. Была ли она в семидесятые. Вероятно, была, но мы о ней не знали. Это проблема информации, прежде всего.
— Что случилось с вырезанными сценами из фильма «Великий рок-н-ролльный обман» (Great rock-n-roll swindle), который в окончательный монтаж не вошли, ну, к примеру, где Стинг играл гомосексуалиста?
— Поймите, был огромный суд (имеется ввиду процесс, в ходе которого Джонни Роттен отсудил себе все права на Sex Pistols — ред.). К тому времени английский истеблишмент, органы правопорядка, правительство считали меня врагом номер один. На меня взвалили ответственность за превращение английской популярной культуры в дешевку, в маркетинговый трюк. Я был назван шарлатаном, вором, преступником, всем, что только можно.
Отчасти это правда. Но я же художник! Иногда я чувствовал себя Оскаром Уальдом. Вердикт в результате был такой: я никогда не мог даже упомянуть слово Sex Pistols. Я не имел права использовать это хоть как-то в своей работе. Я вообще больше не мог работать в музыкальной индустрии. Я уехал в Париж на полтора года. А потом я решил сделать свою пластинку. В конце концов, работать с другими музыкантами было сложно — у меня уже была репутация человека, который во все вмешивается и всех учит, мои советы принимали в штыки.
Но, когда я выпустил пластинку, студии закрыли передо мной двери. Менеджеры не записывают пластинок! Мне никто не верил! Я смог записаться только на крошечной студии, в которой были подписаны свежеразвалившиеся Genesis. А потом они еще пытались заставить меня вернуть деньги, потраченные на запись, потому что запись они не приняли. Они сказали, что это часть великого рок-н-ролльного обмана. Радиоменеджер лейбла не хотел нести его на радиостанции. Пришлось ставить это на радио контрабандой, через знакомого диджея, и после этого все программные директора всех радиостанций стали требовать тот же сингл себе.
— А с фильмом-то что случилось?
Его сначала запретили, американские рекорд-компании до сих пор его так и не показали. А в Англии его пришлось порезать. Что случилось с вырезанными сценами, я не знаю, мой офис тогда закрыли и все забрали. А жадные компании все равно сделали деньги из моего фильма — он принес изрядную прибыль. Джонни Роттен хотел, чтобы его уничтожили насовсем. Кстати, так и получилось: осталось всего две тридцатимиллиметровые пленки — одна у моего друга, одна у меня.
— Какой был самый плохой, хулиганский поступок в вашей жизни?
— Я сжег библиотеку Голдсмит-колледжа. Когда я потерял девственность с Вивьен Вествуд, она сразу забеременела и отказалась делать аборт. Мы тогда жили в сквоте, она только что сбежала от мужа. Она имела привычку ходить голой по квартире, и мои гормоны закипели. Я притворился больным и ночью залез к ней постель. Она сказала: «Можешь остаться, но не смей и пальцем меня тронуть». Ну из этого ничего не вышло.
Когда она забеременела, бабушка была в ярости. Она перестала давать мне деньги, сказала, что я должен сам позаботиться о себе и о своем ребенке. Я начал воровать книги из библиотеки и продавать букинистам, за полтора года украл около трех тысяч книг. А потом мы с друзьями съели кислоты и словили паранойю, нам казалось, что вся полиция висит у нас на хвосте и надо уничтожить отпечатки пальцев. И мы спрятались в колледже и в час ночи облили библиотеку бензином и подожгли.
Несколько лет назад Дэмиен Хирст, который тоже учился в Голдсмит-колледже, увидел меня на какой-то вечеринке и бросился чуть ли не с кулаками: «Преподаватели мне все рассказали! Это ты сжег нашу библиотеку, и у нас вечно не хватало книжек для учебы!»