Цивилизация
То, что Владимир Брайнин до сих пор занимается пейзажной живописью — жанром как будто архаическим, — трудно отнести на счет инерции. Хотя так бывает, безусловно: приладится художник делать что-нибудь такое, что у него более или менее получается, и годами производит, не особенно задумываясь об эволюции. А вот про Брайнина почему-то понятно, что его выбор осознанный, что говорит он именно то, что хочет сказать. О чем? О том, наверное, что Москва — странный и немного чужой город даже для тех, кто в нем родился и живет всю жизнь. О том, что внутренний комфорт недостижим ни в каких пасторальных декорациях. И что ни один из нас не заслуживает ни света, ни покоя, которые в картинах Брайнина вроде бы повсюду.
Эта вопиющая экзистенция тем более удивительна из-за того, что выбирает художник мотивы большей частью мирные и даже лирические.
Никаких тебе помоек и привокзальных площадей, никакого хай-тека и небоскребной угрюмости. Встречаются в основном тихие московские переулки — Хлебный, Козихинский, Ермолаевский. Ну не столь уж и тихие, конечно, сплошь заставлены припаркованными иномарками, однако ничего угрожающего рассудку или личной безопасности здесь не просматривается. Пускай кадрирует Брайнин резковато, на фотографический манер, пускай создает пейзажную иллюзию при помощи красок довольно зычных, но ведь не искажает же реальность ради экспрессии, специального ужаса не нагнетает. Откуда же дискомфорт? Может, и нет его на полотнах? Пожалуй, в этом и секрет: художник не сам задает настроение, а вызывает в зрителе те эмоции, которые у него и так существуют. Живут-поживают в разных углах сознания, а на выставке, как по команде, выползают наружу. Получается, автор вроде и ни при чем, а мы на него грешим.
Конечно, таких тонких эффектов Брайнин достигает не в каждой работе, но нерв присутствует везде.
Иногда причину зрительского беспокойства автор выносит прямо в заголовок: прочитаешь название «Красные тени» и тут же сообразишь, что именно побуждает шевелиться твой застарелый сплин. В других случаях подсказок не дается: вот «Июльский дождь», вот «Большие деревья», вот «Пустырь». Сам разбирайся, где тут причина неуюта. Хотя почему обязательно неуюта? Не стоит, наверное, переносить восприятие чувствительной части публики сразу на всех. Некоторые могут находить в этом всего лишь красивые городские пейзажи, без всяких рефлексий. Говорят, Брайнин коммерчески весьма успешный художник — не за дискомфорт же ему деньги платят.
Поэтому оставим тему экзистенции и поговорим об умелости.
Чего не отнять, того не отнять: пишет Брайнин лихо. Чтобы полнее оценить виртуозность, надо подойти к картине на расстояние вытянутой руки, собственно, занять то место, где и пребывает художник во время сеанса. Из этой точки вы обнаружите, что всякая иллюзорность пропадает, остается только набор разноцветных и разнонаправленных мазков, который ни в какой сюжет совершенно не складывается. Именно с этим хаосом живописец и работает, общий вид перед ним предстает только время от времени, когда он на несколько шагов отступает назад.
В этом и состоит мастерство: не просто создать иллюзию реальности, а создать ее таким неочевидным, едва ли не интуитивным способом. У Брайнина получается.
Особую любовь художник питает к фрагментам пейзажа: отражениям в лужах, выхваченным из фасада фронтончикам, подворотням и брандмауэрам. Но порой тянет его замахнуться на панораму, и тогда стремительно меняется зрительское ощущение, будто его на скоростном лифте вознесли куда-нибудь на Останкинскую башню. Где-то там, под ногами, переливается огнями улица, сбоку высится храм, и тьма, пришедшая с Клязьминского водохранилища, накрывает возлюбленный город… Нет, что ни говорите, Брайнин — певец нераспознаваемой тоски и любить его живопись можно только пополам с другим чувством, менее радостным, но не менее щемящим.
Владимир Брайнин. «Диалог с собой». В Новом Манеже (Георгиевский пер., 3/3) до 1 июля.