Жажда славы

Месяцы, начиная с марта, были, пожалуй, самыми напряженными с начала 1990-х годов. Теперь состояние, в которое все больше погружается Россия, можно сравнить с тем, которое бывает у людей после драки. Глаза горят, хотя и меньше, чем в марте, тело по инерции демонстрирует какие-то угрожающие движения, с языка то и дело что-то срывается, но главная задача уже совсем другая — устоять на ногах и по возможности объясниться до того, как драка может возобновиться.

Ровно такое впечатление оставило у меня выступление Владимира Путина на Валдайском клубе. Сказанные там слова вполне можно считать и началом подведения итогов последних месяцев, и попыткой декларировать дальнейшую повестку.

Валдайская речь президента наполнена целой серий парадоксов. Начиная с того, что называется она «валдайской», хотя была произнесена в Сочи, и заканчивая рядом прозвучавших заявлений.

Так, глава государства, от которого мы уже привыкли слышать специфические слова из лексикона авторитетных деловых кругов «лихих 90-х», вдруг пополнил российский лексикон релевантными научными терминами. Путин говорит об угрозе нарастания «мировой анархии», необходимости кооперации между странами и совместного управления рисками. Это отрадно уже тем, что теперь вслед за национальным лидером наши дежурные политологи, видимо, тоже начнут описывать мировую политику в терминах современной теории международных отношений, а не доморощенных «геополитических концепций».

Более того, призывая к новому миропорядку, восстановлению роли международных организации, таких, как ООН и ОБСЕ, говоря о необходимости сокращения ядерных вооружений, Владимир Путин выглядит скорее как либерал, нежели как реалист.

Не менее удивительными, особенно по контрасту с содержанием политических ток-шоу на российских государственных телеканалах, стали заявления, что Россия не собирается восстанавливать империю, не будет «обмениваться ударами» со своими оппонентами на Западе в духе новой «холодной войны». Более того, по словам Путина, Россия даже не требует себе исключительного места в мире и не призывает к новому его разделу в духе дипломатии позапрошлого века.

Впрочем, тут есть нестыковки: сам разговор начат с того, что нужно перезаключить некий международный пакт и установить «новый мировой порядок». В качестве примера приводится послевоенная система отношений между ведущими мировыми державами, которую президент предусмотрительно не называет Ялтинско-Потсдамской, т.к. это не слишком очевидно для его западных слушателей.

Дело в том, что именно в Ялте происходил последний империалистический раздел мира. Сталин, Черчилль и Рузвельт, как считается, достигли неких договоренностей о разграничении сфер влияния в послевоенной Европе. Эти договоренности были неофициальными, не существует или, по крайней мере, до сих пор не опубликовано никаких документов, их подтверждающих. Все держалось как раз на силе, точнее, на балансе сил.

Каждая сторона понимала достигнутые неформальные соглашения по-своему.

Советский Союз навязал собственную модель странам Центральной и Восточной Европы, созданный в результате «социалистический лагерь» держался на насилии, страхе и дотациях из Москвы. Западные державы не стали вмешиваться, признав по факту, что половина Европы временно оказалась за «железным занавесом». Временно — значило до крушения коммунистической утопии. Странно не заметить, что содержанием того «порядка» стала «холодная война» двух систем. Тем более странно, рассуждая о мировой кооперации сегодня, апеллировать к подобному весьма печальному опыту.

При этом никогда не надо забывать, что любые «геополитические системы» и «цивилизационные платформы» — лишь конструкции в нашей голове. Фактом существования мира после Второй мировой войны была не столько «система», сколько наличие двух соревнующихся гегемонистских сил, где довольно жестко, хотя и без прямого военного столкновения конкурировали два полюса — США и СССР. Это противоборство происходило вполне в духе международной анархии, а кооперация внутри самих полюсов зачастую имела недобровольный и неравноправный характер.

Однако еще в конце 1970-х годов американский исследователь Кеннет Уолтс, оценивая ядерную программу Китая, предсказывал возникновение в мире новых суперсил. Меж тем американская гегемония, о которой у нас так любят говорить не только на высшем уровне, закончилась еще в начале 1970-х мировым кризисом 1973 года и вьетнамским позором. Все как раз наоборот — не так, как мы привыкли думать:

во времена Сталина Америка была куда большим гегемоном, чем во времена Горбачева и Ельцина.

Просто потому, что как раз после войны, когда Европа и СССР переживали послевоенную разруху, а остальной мир по большей части оставался колониальным, когда ядерная бомба была только у Пентагона, в мире не существовало никакой структуры, сопоставимой с США по экономической, политической и военной мощи. А вот как раз далее американская гегемония в глазах самой Америки скорее только сокращалась, нежели росла. Равно как с крушением старой колониальной системы мир становился все менее европоцентричным.

Запад по-прежнему выглядит «гегемоном» главным образом в российской перспективе, исходя из опыта крушения коммунистической системы и самороспуска СССР, за которыми мы теперь видим лишь происки американских спецслужб. Но крушение «соцлагеря» можно рассматривать и как историческую закономерность, великий акт освобождения десятков стран и народов. Включая и шанс на свободу, который получила тогда и Россия.

«Мировой порядок» в том виде, как его понимали Сталин и правители старых колониальных империй, рухнул и исчез окончательно вместе с крушением Берлинской стены.

Никакой мирный договор по итогам «холодной войны» заключен, действительно, не был.

В первую очередь потому, что, если вспомнить концепцию «Вечного мира» Канта, таковой мирный договор возможен только между странами со схожим — республиканским правлением, тем, который в современном мире называют представительной демократией.

Для того чтобы заключить новый мирный договор после крушения коммунизма, нужно одно условие — наличие открытой политической системы.

И те посткоммунистические страны, которые сумели построить у себя демократию, давно не имеют никаких проблем с участием в пресловутом «новом мировом порядке».

Если уж говорить об основах миропорядка, заложенного после Второй мировой войны, то это, конечно, Бреттон-Вудская конференция мая 1944 года и возникшая в результате одноименная система, которая заложила основы современной международной кооперации в финансовой и торговой сферах. В своей валдайской речи Путин неслучайно довольно много говорит об экономике — путь к «вечному миру», помимо установления демократии, лежит через свободную торговлю и обеспечивающие ее международные финансовые институты.

В свое время сталинский СССР отказался подписывать Бреттон-Вудские соглашения, не стал участвовать в создании МВФ и в результате выпал из главного системообразующего договора, во многом сформировавшего как послевоенную, так и современную систему международного партнерства. Рубль мог снова стать конвертируемым еще 70 лет назад, однако и сегодня — особенно на фоне экономических последствий наших геополитических исканий — Россия не может похвастаться собственной твердой и полностью конвертируемой валютой.

Путь к «новому мировому порядку», однако, пролегает в валютно-финансовой сфере гораздо в большей степени, нежели через конструирование «тектонических платформ» в геополитике.

Что же дальше? Россия, ее президент и правящий слой хотят быть услышанными. Прежде всего, своими американскими и европейскими партнерами. Консолидировавшись после десятилетий внутренней «войны всех против всех», вызванной крушением коммунистического режима, новая Россия претендует на собственную роль в глобальной политике, располагая определенным потенциалом силы, она пытается артикулировать собственные интересы, которые носят главным образом экономический характер.

Однако не менее важное, если не главное требование на сегодняшний день к остальному миру и ведущим силам в нем — это уважение. Валдайская речь президента повторяет это слово несколько раз. Да, стремление добиться уважения к себе, или «жажда славы», как это называл Гоббс, важный стимул отношений в политике. Как и одна из причин анархии и конфликтов.

Каждый добивается, чтобы партнеры ценили его так, как он сам себя ценит, — с этим месседжем путинская Россия обращается сегодня к миру. Однако в гоббсовской оптике, по-прежнему присущей значительной части партнеров России на Западе, это выглядит скорее как, собственно, новый вызов международной анархии, нежели как проект учреждения нового миропорядка.

С учетом всех событий, случившихся с февраля текущего года, Россия вряд ли будет услышана, если скорейшим образом не изменит не только внешнеполитическую риторику, но и конкретную политическую практику.