Цивилизация
Я родилась через 19 лет после окончания войны. С детства помню еще молодых ветеранов, которые приходили к нам в школу, и мы вместе с ними сажали березки в честь 30-летия Победы. Сказать, что это сильно трогало и заставляло переживать, я не могу. Обычное школьное мероприятие, чуть торжественнее других. Приходить надо было в белом фартуке. По радио постоянно звучали песни, я все их знала наизусть. «За себя и за того парня…», «Не в землю нашу полегли когда-то…», про этот день, который «мы приближали как могли…».
Дома в бабушкином шкафу, в ее коричневой сумке из кожзаменителя, лежало потрепанное извещение о том, что ее муж, мамин отец, пропал без вести. Это звучало привычно, я выросла с этим знанием. Расспрашивать было бесполезно: без вести, — значит, никто ничего не знал. В 70-х бабушка регулярно писала запросы в Подольский архив Министерства обороны. Оттуда приходили стандартные бумажки: «новых сведений не обнаружено». Бабушка, впрочем, ничего и не ждала.
Моя дочь родилась через 43 года после окончания войны. Великая Отечественная от нее так же далека, как от меня война гражданская. Я как раз родилась через 43 года после ее окончания.
По большому счету мне это казалось таким же далеким, как отмена крепостного права. Хотя Первая мировая началась всего за 50 лет до моего рождения и на ней погиб мой прадед Степан. Бабушка называла ту войну «империалистической», и мне казалось, что все это происходило при царе Горохе.
Мое отношение к Великой Отечественной войне оставалось таким, как было в школе, — с должным почтением, но без чего-либо личного.
Все изменилось в мае 2010 года, когда моя подруга Лена Жемкова, работающая в «Мемориале», нашла, где похоронен мой дед.
Дед Алексей Степанович, пропавший без вести в 1941 году и не успевший написать ни одного письма с фронта, попал в плен уже 9 июля 1941 года. Прямо там, в Псковской области, куда пришел эшелон мобилизованных из Москвы. Я не знаю, успел ли он сделать хотя бы один выстрел. А он был опытным солдатом, как-никак прошел Финскую. Он был физически сильным и крепким. В гражданской жизни он, родившийся в деревне и только в начале 30-х перебравшийся в Москву, работал каменщиком. Но хватило полугода, чтобы в январе 1942 года мой дед умер от голода и болезней в немецком лагере Берген-Бельзен.
С тех пор все-все о войне вдруг стало для меня личным и щемящим. Каждое 22 июня с тех пор я сижу с мокрыми глазами. Мне хочется выпить водки, я представляю, как молодая бабушка, всего лишь тридцатилетняя мать двоих детей, провожала его 26 июня 1941 года. Да и дед был совсем молодым — 34 года. Я не могу спокойно смотреть фильмы о войне. Я перечитала всю литературу о «котлах» 41 года.
Я съездила под Ганновер на братскую могилу, в которой похоронен дед, и увидела в музее Берген-Бельзена немецкие фотографии изголодавшихся, сидящих в вырытых руками ямах пленных красноармейцев. Их погибло в Берген-Бельзене около 50 тыс.
До последнего дня я буду помнить, как мама прижала к груди принесенные Леной копии документов и как подарила ей старую семейную реликвию — голубую чашку. На память. Я подробно рассказываю обо всем этом, чтобы вы поняли, что я совсем неравнодушный человек. Но я прекрасно понимаю при этом, что передать следующим поколениям эту боль просто невозможно. Они могут относиться к ней с уважением, почтением. Но не более того.
И потому мне кажется, что весь бедлам, поднятый нашими «патриотами» по поводу вопроса, сформулированного в программе «Дилетанты» на «Дожде» (организация включена Минюстом в список иноагентов), как минимум неискренен. Когда плохой актер переигрывает, это хорошо видно. Это только в «Мимино» Фрунзик Мкртчян мог позволить себе сказать: «Такой личную неприязнь испытываю к потерпевшему, кушать не могу». Но наши современные радетели скреп и основ не такие хорошие актеры.
Историческая память в России и в других странах бывшего СССР имеет много белых пятен. И на уровне государств, и на уровне семей.
Далеко не все могут похвастаться альбомами с фотографиями всех поколений хотя бы XX века. От бедности и, главное, от страха. Скрыть, оставить в неизвестности слишком часто было тождественно «выжить». За это мы платим неведением и истериками тех, которые делают вид, что о войне помнят только они.
