Цивилизация
Какая интересная мысль – прочел тут недавно: никто не воспринял в литературоведении Остапа Бендера как прямое продолжение Онегина, Печорина, Чацкого и Базарова и даже Ставрогина, то есть как классического «лишнего человека». Русская литература была богата ими, но Бендера в эту цепочку никто не позвал.
А значит, никто и не увидел того очевидного факта, что Бендер как «лишний человек» русской литературы и есть предтеча европейского героя «потерянного поколения».
Хемингуэй, Фицджеральд, Фолкнер, Ремарк, поэт Элиот, который и написал когда-то, без знаков препинания:
Кто он третий идущий всегда с тобой?
Посчитаю так нас двое ты да я
Но взгляну вперед по заснеженной дороге
Там он третий движется рядом с тобой
В темном плаще с капюшоном
И не знаю мужчина ли женщина
– Кто ж он бок о бок с тобой?
Томас Стернз Элиот не знал, кто идет рядом с ним. Думал, наверное: кто-то из важных людей, из писателей. Думал: есть только в литературе потерянное поколение.
А есть и потерянная бабушка. Этакая лягушка-путешественница.
Моя подруга недавно рассказала: была у них в роду одна Варварушка. Маленькая хрупкая старушка, которая, когда еще не была старушкой, родила на свет десять детей и воспитывала их на протяжении всей своей достаточно однообразной жизни.
И нечего было бы про эту старушку и говорить. Если бы не вспыхнула в этой заурядной женщине на старости лет тяга к перемене мест, страсть к путешествиям. (Вот он, Бендер, вот он Чацкий с его каретой, вот он Элиот с его «кто он третий идущий вместе с тобой», ну в нашем случае – второй.)
Уже подросшие внуки называли ее бабушкой, а какие-то малыши еще тянули с земли «праба-а-абушка», а она вдруг однажды весной возьми да соберись: отложила в сторону ветхий свой фартучек, объявила опешившим сыновьям и невесткам, что думает сходить на богомолье в Троице-Сергиеву лавру – и туда и отправилась.
Родня, конечно, запричитала, заохала, но наша старушка-путешественница быстро собралась и деловито отъехала сперва на телеге, а потом и на поезде – в золотую Москву.
Что уж она там видела, о чем она в пути думала, мы теперь и не узнаем. Но вернулась бабушка со своего богомолья благостная и притихшая, и все опять вроде потекло своим чередом, но ровно через год, новой весной, бабушка Варвара заявила однажды за чаем (а чай она любила страстно, до семи чашек за присест и обязательно с баранками), что не умрет спокойно, не поглядев на обезьянок в Сухумском заповеднике.
Тут уже никакой Томас Элиот не поможет.
Невестки опять заголосили, но снова их голос не был услышан. На телеге, а потом на поезде (а потом еще на одном поезде) бабушка отбыла в Сухуми. Ну потом вернулась, конечно.
Так и жила – притихнув к осени, усердно воспитывая внуков длинными зимними вечерами – и вдруг весной опять встрепенется и полетит: постукивая баранками, напившись чаю перед дальней дорогой, летит в какие-то дальние, вымечтанные на протяжении всей ее бесцветной жизни края.
Скорей, скорей, послушай скорей, как поет воробей,
На заре, на закате поет полевой воробей,
Водяной воробей. Гляди, как вертится,
Танцует в полдень щегол. Может быть, встретится
Певчий пугливый дрозд. В небе звенит
Перепелки пронзительный свист. Куропатка сидит,
В камышах затаившись. Иди по следам водяного
дрозда.
Это опять Элиот – вот наше старушка-путешественница и следовала его заветам, ни разу об Элиоте не слышавшая. Шла по следам водяного дрозда, просила перелетных уток ее перенести в дальние, невиданные края. Обещала рта не раскрывать, чтоб не упасть на землю, не прервать своего путешествия.
Бабушка-лягушка, бабушка-Онегин (в изначальной восьмой, так и не вошедшей в канонический текст главе, там, где написано про его странствия).
Бабушка-путешественница. Бабушка-лишний-человек.
...Я люблю такие истории, они рассказываются тебе для того, чтобы ты их не упустил, не дал провалиться этим случайным людям во тьму времен, записал их хотя бы «на полях». Может, и про нас так кто-нибудь – «на полях», в скобках или примечаниях – потом расскажет.
(Интересно, подумал сейчас, знают ли нынешние дети, что такое «на полях»? Или пишут уже только в электронном варианте, без всяких наших прежних тетрадок и расчерченных тонкими линиями листов?)
Кстати, с детьми у этой бабушки-путешественницы тоже была история.
Когда она, еще бывшая относительно молодой женщиной, только вот-вот родила своего последнего, непутевого младшего сына Гельку, к ней и еще безымянному сыну нагрянуло вдруг партийное руководство из района, чтобы наградить ее орденом матери-героини (а было у нее, как я уже говорил, очень много детей, человек десять, никто из соседей никогда не мог сосчитать).
И вот партийное начальство приезжает к ней, все ее поздравляют, люди толпятся в комнате, делают «угугу» малышу (тут же бегает еще девять разновозрастных отпрысков) – но районные чиновники намекают: что, дескать, неплохо было бы это событие как-то достойно отметить. Нет-нет, не самогоном. А, например, каким-нибудь звонким и гордым именем.
Уставшая после родов томная бабушка, всю жизнь следующая старообрядческим канонам, сразу слабым голосом сообщила им, что решила назвать сына Кенсорином. В честь мученика Кенсорина, творившего чудеса в римской темнице и обратившего многих людей в христианство и обезглавленного в царствование императора Клавдия. И теперь он в раю.
Начальство, понятное дело, пришло в несказанный ужас и все-таки велело назвать сына Энгельсом.
Собственно, поэтому его так потом и звали в деревне: Гелька.
...Тут, наверное, должен быть какой-то итог, глобальная мысль, все обобщающий вывод. Но я просто хочу, чтоб эта старушка-путешественница, этот «лишний человек», эта потерянная бабушка немного еще пожила в наших воспоминании, на наших глазах – в этот день постепенно уходящего мая. К тому же, кажется, она и родилась в мае. А иначе чего она так маялась, видела свои странные сны, которые звали ее в дорогу («кто идет рядом с тобой?»), по бесплодной и плодородной земле, на телеге сперва, потом на поезде, потом снова на поезде, к обезьянкам и Элиоту, с баранками в связке на морщинистой шее, в поисках то ли небесного чая, то ли земного рая – но только вперед, вперед.