Цивилизация
Ребенок устраивает истерику, и все вокруг прыгают, переживают. Ах бедный ребенок. «Он не может остановиться». Или он не хотел устроить истерику – но что-то пошло не так.
На самом деле может. И все пошло по плану.
Нет никакого «невинного» ребенка, и Настасья Филипповна у Достоевского прекрасно знает, что делает. Все всегда прекрасно знают, чего добиваются. Поэтому Сартр скептически отнесся к идее Фрейда о бессознательном. Ничего не снимает с человека ответственность. Хочешь свободы – прояви ее. Ну вот по полу поваляйся. Или кинь деньги в камин и посмотри, как за твоими деньгами в камин-то полезут. Но не говори, что это валяние и эти кинутые деньги в камин от тебя не зависели. Еще как зависели.
(С появлением в жизни человека интернет-сетей это стало особенно явным. Вот прибегает к тебе давнишний сталкер или случайный псих – знал бы он, что наказание будет неизбежным, как если бы он это сделал в реальной жизни, среди людей, а не теней электронных, конечно же, он так бы себя не вел. Сидел бы тихо в уголку, зыркал недобро глазами.)
Жан-Поль Сартр говорил: человек состоит из других людей. Он равен всем, и все остальные равны ему.
Говорят, он признался перед смертью своему литературному секретарю: «Мои сочинения неудачны. Я не сказал ни всего, что хотел, ни так, как я этого хотел. Думаю, будущее опровергнет многие мои суждения; надеюсь, некоторые из них выдержат испытание, но во всяком случае История не спеша движется к пониманию человека человеком...».
Один мой знакомый однажды признался: «Женщины бывают жалкими. Сами того не подозревая. Она накрасилась или у нее и так прекрасно все с лицом. Она хорошо одета. Но если она ниже тебя роста, то ты видишь ее макушку. И это макушка иногда не расчесана, а если даже расчесана, то все равно: макушка женщины самое беспомощное и прекрасное одновременно. Женщину и можно полюбить за одну только ее макушку».
Сартр не спешит никого полюбить. Но он говорит что-то подобное (впрочем, может, мой знакомый и взял это мысль у него?): «На людей надо смотреть с высоты. Я выключаю свет и становлюсь у окна; они даже не подозревают, что их можно разглядывать сверху; они заботятся об анфасе, иногда о спине, но все их уловки рассчитаны на наблюдателя в метр семьдесят ростом».
Сартр, конечно, не спешит никого полюбить, но и мало что ненавидит.
Это же его слова приводит Франсуаза Саган? (Поди проверь – говорил он так, нет).
«Сартр сказал мне однажды, что очень умные люди не бывают злыми, злость предполагает ограниченность, априорную глупость».
...В уже появившихся раньше в скобках словах про интернет-сети надо было вписать: теперь коллективный злой человек получает право на априорную глупость.
Сартр, конечно, не мог представить, что скоро мир получит возможность все вывалить на всеобщее обозрение: интернет-дневники, YouTube-каналы, смерть и жизнь в прямом эфире. Все теперь за всеми наблюдают – скрыться можно, только ни разу в жизни не зайдя в интернет, ну если только в поиск. Сартр ничего не знал о нашей теперешней болезни, но написал о другом, а как будто про нас:
«Дневник, по-моему, тем и опасен: ты все время начеку, все преувеличиваешь и непрерывно насилуешь правду».
Мы даже любую войну теперь можем наблюдать на расстоянии протянутой ладони (через камеру на каске или в кармашке). И хотя еще не все в нас потеряно, и мы ежимся и отводим глаза – но это не отменяет ничего: мы все равно смотрим.
«Люди. Людей надо любить. Люди достойны восхищения. Сейчас меня вырвет наизнанку.
Так вот он какой, ад! Никогда бы не подумал… Помните: сера, решетки, жаровня… Чепуха все это. На кой черт жаровня: ад – это Другие».
Мы и есть этот ад, мы и есть эти другие.
...Интересно, кстати. Имели ли в виду Сартра создатели фильма «Чужой»?
Это старый по нынешним меркам фильм – наверное, его никто уже и не смотрит. Но в моей молодости смотрели.
Как всегда, в неопределенно далеком будущем грузовой корабль, возвращающийся к Земле, перехватывает какой-то странный сигнал. Он идет с неизвестной планеты. Экипаж отменяет возвращение на Землю и, прибыв на эту планету, обнаруживает там на забытой космической станции предметы, похожие на гигантские коконы.
Это фильм 1979 года. Но даже если вы его никогда не смотрели, вы уже догадались, что это за коконы и чем они людям грозят.
Вот, собственно, ад – это и есть Чужие. В случае с Сартром – Другие.
...Мне очень нравится история с отказом Сартра от Нобелевской премии в 1964 году. Он получил ее «за богатое идеями, пронизанное духом свободы и поисками истины творчество».
Мы знаем еще одного нобелевского лауреата, который от премии отказался.
Но если шестью годами ранее, в 1958 году, Пастернак очень этой премии сперва радовался (его сын вспоминал: «Вечером того дня, когда в Москве стало известно, что отцу присудили Нобелевскую премию, мы радовались, что все неприятности позади, что получение премии означает поездку в Стокгольм и выступление с речью. Как это было бы красиво и содержательно сказано! Победа казалась нам такой полной и прекрасной. Но вышедшими на следующее же утро газетами наши мечты были посрамлены и растоптаны. Было стыдно и гадко на душе»), то Сартр даже не собирался радоваться.
От этой лучшей, на чей-то взгляд, награды он отказался, объяснив это тем, что «не желает, чтобы его превращали в общественный институт». Ему не нравился «политический подтекст Нобелевской премии».
Вот это, я понимаю, свобода. За которую ему, собственно, премию и дали. Не брошенные деньги в камин нашей Настасьей Филипповной, не истерика ребенка на полу. А просто «я не хочу, что меня превращали в общественный институт». (А мы бы не отказались).
«Пока живешь, никаких приключений не бывает. Меняются украшения, люди приходят и уходят – вот и все. Никогда никакого начала. Дни прибавляются друг к другу без всякого смысла, бесконечно и однообразно. (...) Иногда – редко – в своем положении: замечаешь, что тебя заарканила баба, что ты влип в грязную историю. Но это короткий миг. А потом все опять идет по-прежнему, и ты снова складываешь часы и дни. Понедельник, вторник, среда. Апрель, май, июнь. 1924, 1925, 1926 гг.».
Мне очень важен тут мелькнувший апрель. Сартр как раз умер 15 апреля. Это случилось в Париже в 1980 году.
По устному завещанию никаких официальных похорон не было – Сартр незадолго до смерти сам об этом попросил. Ему всегда была важна искренность – а с искренностью в некрологах и на похоронах большие проблемы. Только самые близкие плачут над гробом по-настоящему. Или не плачут. Но это черное молчание сильнее любого плача.
Однако (и я даже не знаю, как к этому относиться: правда ли это? – ведь это совершенно непредставимая цифра) по мере того, как скромная процессия двигалась по левому берегу Парижа, мимо тех мест, которые он так любил, к ней стихийно присоединились пятьдесят тысяч человек.
...Пятьдесят тысяч Других провожали своего Чужого.