Цивилизация
Однажды, когда я был маленьким (кажется, это был второй класс), я пришел домой 2 апреля и сказал бабушке, открывшей дверь, что получил «два» по арифметике.
Что уж там переклинило в моей детской голове, теперь непонятно. Никакой двойки я не получал.
– Ну ничего, – сказала бабушка. – Завтра исправишь.
– С первым апреля! – радостно выкрикнул я.
– Сегодня второе, – ответила она. – Или ты думаешь, что можешь лгать теперь весь апрель?
Честно говоря, так я и думал. Можно лгать весь апрель.
Такая вот невыносимая легкость бытия в апреле.
Оказывается, я не один такой остроумный был. Уже давно в то время жил писатель, который сказал однажды: «Если бы меня спросили, из-за чего чаще всего возникают недоразумения между моими читателями и мною, я бы без колебаний ответил: из-за юмора».
Человек, чью фамилию мы в русском изводе произносим неправильно (он не Милан КундЕра, а Милан КУндера), а французы коверкают уже на свой манер, человек, которого учил музыке композитор, вынужденный носить желтую звезду (отец Кундеры хоть так, наняв его в учителя своему сыну, хотел выразить свою поддержку еврейскому другу, когда остальные уже сторонились), сам потом ставший изгоем в своей стране, правда, уже в другом времени и по другой причине, этот человек, понявший, что жизнь – всегда круто замешанный коктейль, иногда из несочетаемых ингредиентов, так вот – именно этот человек и строит все свои тексты по законам полифонии, многоголосия, а стало быть, наряду с прочим, и со сквозной ниткой странного скользящего юмора.
«Мы уже давно поняли, что мир невозможно изменить, невозможно переделать, остановить его несчастный курс. Не остается ничего иного, кроме одного-единственного способа сопротивления: не принимать этот мир всерьез. Но я признаю, что наши шутки утрачивают силу…». Так говорит Кундера, родившийся 1 апреля.
...Уже после поражения Пражской весны его спросили («я стал участником странных диалогов», как пишет он сам): «Вы коммунист, господин Кундера? – Нет, я романист». «Вы диссидент? – Нет, я романист». «Вы правый или левый? – Ни тот, ни другой. Я романист».
Но миру давно нет дела до того, романист ли ты или, допустим, мастер короткого рассказа. Миру интересно только, какую позицию ты занимаешь по тому или иному мучительному вопросу. Все эти любовные метания – это же только сухие листья, солнечные паутинки, пух воробья. Может, мир и не так уж неправ? Главное – фон, на котором все эти метания происходят. Кундера (мы же помним, что его надо «ударять» на «у»?), впрочем, тоже был недоволен фильмом по его роману «Невыносимая легкость бытия», снятым в 1988 году в США, потому что все сложные события внутренней и внешней жизни героев, в том числе и политические, были сведены только к любовному треугольнику.
Но здесь, скорее, его всегдашняя дотошность, желание, чтобы все линии были связаны, сведены. Текст – это же здание: там не может быть случайно торчащих балок или отсутствующей стены. Особенно если она несущая.
Кстати, у него самого есть эта мысль про здание, хотя она уже о другом. «Художник должен оставить после себя такое впечатление, словно он вообще не жил. Его частная жизнь не принадлежит публике. Литератор должен в первую очередь уничтожить свой собственный дом, чтобы построить новый, дом своего романа».
Но тут уже пугаемся мы.
А где же мы будем ставить чайник? Складировать еду? Отслеживать водосчетчик? Где будем откидывать одеяло? Для кого будем это делать?
Ни для кого, радость моя, ни для кого.
Это герои станут пить чай, заправлять постель, говорить о политике, ссориться и любить. Наше же дело писать.
«История столь же легка, как и отдельная человеческая жизнь невыносимо легка, легка как пух, как вздымающаяся пыль, как то, чего завтра уже и в помине не будет».
От нас, радость моя, останутся только буквы. Но эти буквы будут не про нас. Только в этом и есть смысл писательства. Даже если мы рассказываем как будто бы про себя – на самом деле в наших книгах есть только выдуманный герой: мы отдали ему часть нашей жизни, ошметки биографии, но не верьте нам, что читая наши книги, вы читаете про нас, это не мы; первое апреля – никому не верю, у писателя весь апрель – первое апреля, весь год – первое апреля, вся жизнь.
Поэтому никогда не стоит верить писателю. «Ни один человек не может принести другому дар идиллии. Это под силу только животному, благо оно не было изгнано из Рая. Любовь между человеком и собакой – идиллическая любовь. В ней нет конфликтов, душераздирающих сцен, в ней нет развития».
(Кундере, видимо, повезло с собаками. На самом деле это не так.)
Впрочем, настоящий писатель даже себе не верит.
Он верит только в голубую точку цветка (тут, конечно, срабатывает сразу Голубой цветок Новалиса, даже если сам Кундера этого в виду и не имел), в синюю точку текста. Выбранный цвет не случаен: это же небесный цвет, цвет, к которому мы поднимаем глаза, когда хотим о чем-то попросить, хотя и просить там некого – но мы все равно туда смотрим и просим.
«…Когда в конце концов натиск этого уродства станет совсем невыносимым, она купит в цветочном магазине незабудку, одну-единственную незабудку, хрупкий стебелек с миниатюрным голубым венцом, выйдет с нею на улицу и будет держать перед собой, судорожно впиваясь в нее взглядом, чтобы видеть лишь эту единственную прекрасную голубую точку».
Мне было жаль, что я нигде не мог найти переводов стихов Кундеры – а он писал их в юности и молодости. Три, целых три книги стихотворений есть у него: «Человек – необъятный сад», «Последний май» и «Монологи».
И вдруг – уже почти отказавшись от этой идеи (ну хотя бы где-нибудь мелькнул этот хрупкий стебелек с голубым венцом) – нахожу:
Как водолаз на дно морское,
Так за поэзии мечом
Спускаемся на дно людское.
Мы только там его найдем.
Но поразили меня тут не строчки (по-моему, ничего уж такого, сверхособенного), не сама удача находки, а имя переводчика – Борис Слуцкий.
Неужели Борис Слуцкий переводил Кундеру? А почему? Или это просто дурит нас первый день лучшего месяца в году, когда мир как будто застыл на узкой полоске божественной пустоты, когда земля еще голая, но уже сухая. День, законы которого не распространяются, как известно, на все остальные дни апреля (а жаль).
Но вот нахожу и второе четверостишие этого текста. Нет, точно Слуцкий.
Из слова тесанное слово,
Стих, вытесанный из стихов,
Не выдержит удара злого
И не годится для боев.
И тогда становится понятным, почему Слуцкий взялся за этот перевод. Кому как не ему, фронтовику, этот текст переводить.
...Первое апреля, никому не верю. Всем, конечно, верить, радость моя, не стоит, но некоторым все же придется.
Автор выражает личное мнение, которое может не совпадать с позицией редакции.