Цивилизация
Моцарт играет. Стучит по клавишам гаммы. Кладет спичку с одной стороны пианино на другую. На одной стороне спичек много, на другой горка только растет.
Конечно, не так учили маленького Моцарта. Точно не на пианино (его еще не изобрели). И уж, конечно, без спичек.
Моцарт учился играть на клавесине. Хотя, может, и слово «учился» здесь не подходит? Сел четыре раза, четырехлетний, несколько раз пробежал по клавишам гениальными детскими пальчиками, все понял, все постиг. Никаких серных спичек (неудобных, больших, не похожих на те, что сейчас у нас).
Говорят, отец Моцарта покрывал клавиши клавесина тканью и учил своего сына играть с завязанными глазами. Вот это будет фокус, думал отец, представляя себе концертные аттракционы на публике. Хотя, по другим сведениям, отец также просил мальчика хоть ненадолго перестать играть — ну невозможно же все время: все эти колыбельные, все эти ля мажор.
Потом шестилетний маленький Моцарт уже самостоятельно освоит игру на скрипке.
Но вот странность: почему-то до десяти лет мальчик будет бояться звука трубы. Слишком резкий и громкий звук, если он без оркестра. Неудивительно. Ведь звук трубы — это голос судьбы.
Ах, ничего, что всегда, как известно,
наша судьба — то гульба, то пальба…
Не обращайте вниманья, маэстро,
не убирайте ладони со лба.
Окуджавское пожелание не поможет: маэстро все равно будет обращать внимание на одинокий голос трубы.
...17 декабря 1974 года родилась Ника Турбина. Может, сейчас какие-то люди это имя и не знают, но когда в марте 1981 года в «Комсомольской правде» вышли ее стихи, о Нике говорили все.
Жизнь моя – черновик,
На котором все буквы –
Созвездья.
Сочтены наперед
Все ненастные дни.
Жизнь моя – черновик.
Все удачи мои, невезенья
Остаются на нем,
Как надорванный
Выстрелом крик.
Что тут могло нравиться, сейчас уже не совсем понятно. Ну кроме трех первых строк. Но и их же еще надо дописать потом, довытянуть. Но «надорванный выстрелом крик» ни как финал, ни как строчка для этого вытягивания не годится. Слишком навязчивая труба, Амадей, слишком уж медный звук. Чересчур много трагичности в этом выстреле, а ведь «крик» здесь только для того, чтобы зарифмоваться.
(Звук трубы дребезжит, затыкается — дыхания нам не хватает.)
Кто-то говорил, что за Нику стихи писала ее мама. Не очень успешная художница, для которой как раз жизнь дочери и могла стать желанным беловиком. Это «взрослые стихи не очень талантливой женщины». (Так было сказано про них одним писателем.)
Бог его знает, может, так и есть.
«Когда тебе лучше всего сочиняется, как к тебе приходят стихи?» — спрашивает мужчина-корреспондент в каком-то старом телевизионном сюжете. Он сидит так близко к чужому ребенку, почти вплотную, что я думаю: «Как изменилось время», — сейчас это смотрится дико.
Ника отвечает: «Стихи ко мне приходят как сказка. Как маленький мышонок».
И сразу же бросает быстрый взгляд, в сторону, за камеру: видимо, там как раз и сидит мама. Как будто девочка спрашивает: «Правильно я исполняю свою роль?».
В ее телевизионной жизни все как будто немного «роль». И ее сюсюканье с игрушками на камеру. И ее пробежки с собакой по лестнице в Ялте. И эта прическа в стиле Мирей Матье. И эта манера чтения, как у Ахмадулиной. С выпяченным горлом, с закинутой слегка головой.
Зачем-то Нику потом потащили даже к Бродскому.
(Впрочем, может, эта встреча была и полувыдумана. Где-то прочитал, что, по словам одного из биографов Турбиной, о встрече с Бродским ему рассказывала бабушка Ники, три раза, и каждый раз с некоторыми отличиями. С другой стороны, мы всегда при пересказе немного события искажаем, то ли по невнимательности, то ли от частого повторения.)
«Бродский был напряжен и не знал, как разговаривать с ребенком, так и сказал: «Я волнуюсь, потому что мне не приходилось общаться с ребенком-поэтом».
Тем не менее, преодолев всю понятную неловкость ситуации (зачем-то притащили ему на встречу ребенка, он же не Евтушенко, если Евтушенко против колхозов, то он за, если Евтушенко так протежирует Нике Турбиной, то вот пусть он с ней и общается), Бродский все-таки спросил, какие поэты ей нравятся. Она незамедлительно ответила, что Пушкин, Лермонтов, Маяковский, Лермонтов и Уитмен.
Ника Турбина так часто давала интервью, что давно уже выучила, какие имена ей стоит называть. И, кажется, такой быстрый ученический ответ Бродскому не слишком понравился. «Он промолчал и повисла долгая пауза».
Моя жизнь — черновик. И твоя жизнь черновик. Это понятно. Мы пишем жизнь начерно, перебелить уже не успеем. На черновике все буквы – как звезды, сложившиеся в сложный астрономический узор. Моцарт бы нас тут одобрил. Он играет поверх накинутой тряпки, как через полог, закрывающий звездное небо, но знает, куда попадать: где спряталась грустная клавиша Черной Луны, а где сидит солнечная си-бемоль.
А некоторые в правильные клавиши не попадают.
Впрочем, мы и не можем требовать от маленькой, но угрожающе взрослеющей девочки, чтобы она выдавала нам совершенные, настоящие тексты и не играла с нами и с Бродским в прятки.
...В десять лет вместе с Евгением Евтушенко она поедет в Венецию и получит там «Золотого льва», главный приз престижного поэтического фестиваля. Кажется, до нее из советских поэтов его получала только Анна Ахматова. Когда Ника вернется с этим золотым «львом» домой, она попытается отпилить от него лапу, чтобы продать ее, а вырученные деньги подарить маме и бабушке. Но «лев» оказался гипсовым.
Бедные вундеркинды, на которых взвалили такую невозможную ношу — за все платить. И можно подумать, что Ника Турбина за все свои слова сполна и заплатила, но нет. Она платила не за свои слова, за чужие, в этом-то вся горечь.
Потому что стихи — это опыт. Не техника, не опыт техники, а просто опыт. Опыт проживания. На словах нельзя выучиться играть. Это не клавесин, не рояль, не скрипка. До стихов можно только дорасти. Досостариться.
Кстати (вдруг вспомнил), там ведь была еще и подмена с фамилией. Вообще-то Ника Турбина (ударение на последний слог) никакая не Турбина. Она Торбина (ударение на первый). Кто был последним, станет первым, и наоборот. «Я вам еще нужна?» — «Нет, вы нам уже не нужны».
Девушка сидит на подоконнике, свесив ноги в пустоту. Девушке нравится так сидеть. Ей кажется, что в этом есть какой-то смысл, вызов, удаль. Но это так только кажется. Даже то, что она два раза вываливалась так из окна, ничего не значит, кроме пьяного падения. Ноль символизма.
Она отпиливает золотому венецианскому льву его лапу, а та оказывается гипсовой.