Цивилизация
Вот наелась гусеница — миром, солнцем, листом и как умерла. Убежала (уползла, конечно, но, может, это окукливание для гусеницы стремительное — как нам праздничный стол накрыть: и вроде долго, но вот уже сияет в центре стола хрусталь с русским салатом, туда же отнесли и блюдо с колбасой и бужениной, бокалы стоят, тарелки вынули из серванта, вилки, ножи — как мы долго готовили этот праздник жизни ли, умирания, так же, как долго эта фраза в скобках пишется и читается, но как быстро накрыли мы наш деньрожденческий или поминальный стол), убежала от этого солнечного опасного мира, превратилась в куколку, — замерла.
Висит.
Она теперь длительное время живет в теплом и покойном мирке. Если бы она обладала человеческим сознанием, говорит философ Лев Исаакович Шестов, она, может быть, сказала «что ее мир есть лучший из миров, даже единственно возможный».
Но приходит время, и что-то заставляет ее начать работу разрушения.
Сломан стол, сброшены со стола буженина и колбаса, съедены с пола; разбиты бокалы, гости так и не пришли, да и никто их не звал, дурацких.
«Если бы другие гусеницы могли видеть, каким ужасным делом она занимается, они, наверное, возмутились бы до глубины души, назвали бы ее безнравственной, безбожной, заговорили бы о пессимизме, скептицизме и т.п. вещах. Уничтожать то, созидание чего стоило таких трудов! И затем, чем плох этот теплый, уютный, законченный мир!»
Держи ее, ату! Приструнить, вернуть в лоно куколки.
Но у этого монстра уже выросли крылья, и вот он прогрызает свое собственное старое гнездо — и вылетает оттуда нарядной, легкой и страшной бабочкой (стоит посмотреть на ее «мордочку» под микроскопом, но это уже не Шестов говорит, это я про «ужас бабочки» добавил). Связать себя, усыпить, потом проесть своей дом, прогрызть ткань бытия — и лететь теперь в новый мир, к цветам и гербариям.
Это модель любого дара, любой большой мысли. Любого «умышленного взросления».
...Лев Шестов, кстати, в начале своего пути не любил, когда его называли «философ». Ему там, в этом определении, было некомфортно. Как в уставшем уже коконе. Он — литератор. Господи, только подумать: сколько их, этих литераторов, бегало тогда и сейчас бегает, хвалится антологиями, индивидуальными книжками, а философов раз и обчелся.
Уже уезжая навсегда в эмиграцию, где он и умрет в Париже 19 ноября 1938 года, кричит кому-то на перроне, остающемуся, с кем спорил о Боге (русские споры, давно ушедший жанр): «Доспорим потом!».
Удивительно. Ты уезжаешь в другую страну, за тобой с лязгом опускается железный занавес, по перрону ходят красноармейцы, а ты кричишь другу: «Потом доспорим». Это как если бы гусеница кричала бабочке, которую уже проткнули иглой, а скоро упрячут в папиросную бумагу, закроют стеклом: «Потом доспорим». Или наоборот: бабочка — гусенице, из которой вышла. Даром, что бабочки и гусеницы кричать не могут.
Но Шестов может весело кричать, вот он и кричит другу. Уже через бездну.
Впрочем, Шестов вообще умеет кричать. В том числе и в текстах. И сам же этим ужасно недоволен. Но иначе не получается.
Для Розанова не существовало запретных вопросов. А для Шестова нет запретных ответов. И некоторые из них чересчур громкие. Особенно по нашим временам.
Он говорит: как так получилось, что в самом отсталом государстве, в невежественной стране, в самой провинциальной области страны, в Галилее, где жили самые невежественные жители (пастухи и рыбаки), как так получилось, что именно оттуда пришел свет? Свет Откровения.
И вот его запретный ответ: вместо того, чтобы отыскивать основания, законы, логические объяснения, мы просто должны отчаяться. (Испытать ужас бабочки, добавлю я уже от себя.)
Ты разрываешь, рушишь свой дом — и выпархиваешь оттуда невозможной красоты и сияния. Для чего тебе эта красота? Почему у тебя такая страшная мордочка? Неужели ты забыла, как была жирной гусеницей? И ела, ела, жрала, губила души листов и листьев.
Только отчаянием мы можем преодолеть разум.
Поэтому ему не нравится, когда под ногами людей слишком твердая почва. Ему, как мне кажется, и эти вечные русские вопросы не очень интересны. Вот этот, основной: о слезинке ребенка.
Это даже не вопрос о том, если ли Бог или его нет. Это вопрос юридический. Достаточно ли воздаяния за страдание? Ведь ничего не отменяет бывшее страдание. Никакой палач, никакое наказание. Страдание останется в вечности.
Но (и тут опять вспархивает перевоплощенная бабочка). Этика, говорит Шестов, меня совсем не интересует. Этика — это вопрос полиции. А я просто хочу быть праведным. Меня этика не интересует. Но что же тогда делать с прошлым? И может ли Бог изменить прошлое?
Может.
Бог может отменить прошлое. Бог может все. И тогда к нам приходят, говорит Шестов, вопросы уже другого, совсем предельного уровня.
И ты сидишь, осоловевший от этого полета мысли, жуешь свой зеленый лист.
Где-то услышал, пока набирал материал про Шестова, в одной из лекций: «Если поднять с земли палку и бросить ее собаке, она посмотрит на палку. А если бросить палку льву, то он посмотрит на того, кто бросил. Это важно. От этого многое меняется. Кто же бросил палку?».
Такое ощущение, что Шестов — лев. (Именно тот Лев.) Он смотрит не на палку, а на того, кто ее бросил. А это не ты даже, а Бог. Но тебе почему-то становится неуютно. И ты даже говоришь: «Это не я». Хотя это ты, ты — и ты это тоже отлично знаешь.
Потому что хоть вечные вопросы сейчас не в моде, но, кажется, тебе придется на каждый из них отвечать.
...Пока писал этот текст, за окном полетел первый снег, мелкий, влажный, не снег даже почти, а так, намек на снег, предтеча. Но наступит время, когда он вступит в свои права. Он нас укутает в кокон, завалит окна, отменит прошлое, будет ждать, когда ты закуклишься, перестанешь наконец есть, начнешь питаться только собой, станешь дышать и испарять воду. А потом проешь, прогрызешь свой уют и свое прошлое и вылезешь оттуда, некрасиво двигая тельцем и лапками, в ужасе и отчаянии, чтоб наконец распахнуть словесные крылья невиданной и пестрой красоты, единственной способной хоть что-то противопоставить его мертвенной и умиротворяющей все белизне.
Автор выражает личное мнение, которое может не совпадать с позицией редакции.