Цивилизация
Двадцать один год назад погиб поэт Борис Рыжий.
У него есть такое стихотворение, которое все пестреет заглавными буквами (неудивительно, оно же о поэзии):
На фоне граненых стаканов
рубаху рвануть что есть сил...
Наколка – «Георгий Иванов» –
на Вашем плече, Михаил.
Вам грустно, а мне одиноко.
Нам кажут плохое кино.
Ах, Мишенька, с профилем Блока
на сердце живу я давно.
Аптека, фонарь, незнакомка –
не вытравить этот пейзаж
Гомером, двухтомником Бонка...
Пойдемте, наш выход на пляж.
В этом тексте примечательно, как Рыжий включает в хрестоматийный ряд (ночь-улица- фонарь-аптека, а потом в обратном отражении: аптека-улица-фонарь) незнакомку. Она действительно пришла и встала в эту строчку, как влитая. Никак ее теперь с этой улицы, из-под этого фонаря не увести.
Какая странная перекличка. Борис Рыжий ушел из жизни 7 мая, а самое известное блоковское стихотворение написано в апреле, но если пересчитать на новый стиль, то получится все то же расцветающее 7 мая.
Блок вернется домой в 12 часов ночи, пошатываясь от алкоголя, в мятом сюртуке, какой-то сам весь серый, сядет у стенки, окаменеет.
Жена спросит: «Пьяный?». Он ответит: «Да, пьяный».
А любовник жены, поэт Андрей Белый, тут же присутствующий, весь этот разговор потом и запишет. Для потомков.
...У моей бабушки висела на Радужной улице репродукция Крамского. «Неизвестная». «Прям как у Блока», – говорила Галина Ивановна.
Ну нет, не как у Блока – все у меня внутри против этого восставало.
Нет, это не она. У Блока же четко сказано: «девичий стан». А неизвестная Крамского крупная, кустодиевская. Что называется, «в теле». И лицо на портрете немного грубоватое, слегка восточное. У блоковской же незнакомки, кажется, лицо должно быть тонкое, нервное. Как у Настасьи Филипповны. «Она была несколько худа лицом», – такой первый раз мы видим ее на портрете в романе Достоевского. Вот и блоковская незнакомка должна быть такой же: несколько худа, «может быть, и бледна».
(Теперь зато мы знаем, с кого списывала себя Анна Андреевна: «бледная, очень стройная… позади — страшная жизнь». Как же мне это в голову не приходило? Конечно, с Настасьи Филипповны.)
К тому же женщина на портрете Крамского смотрит на нас свысока, дерзко, если не сказать, нагло. «Наша» незнакомка так бы смотреть на стала. «Наша» незнакомка манит и двоится.
Впрочем, двоится в этом стихотворении для нас почти все.
Там все в чем-то преломляется да отражается. Сам пьющий в стакане, закатное солнце в рекламной кренделе над булочной, и вот даже уже начали мерцать в тексте темные литературные зеркала: тут и Гоголь с его «Невским проспектом», и упомянутый уже Достоевский, и Гофман, и Эдгар По.
Удивительным образом в стихотворении Блока даже зарифмовывается задним числом еще и не написанный Есениным «Черный человек» (на момент написания «Незнакомки» Есенину вообще еще одиннадцать лет).
И сама загадочная молодая женщина. Почему она так одета? «И шляпа с траурными перьями». Нам кажется или точно, незнакомка пришла в пригородный ресторан во всем черном? Бог ее знает. Конечно, не лишено вероятности, что черные там только перья, а сама шляпа и весь наряд, кроме перчаток и пояса, светлые, но чем черт не шутит: вдруг к Блоку тогда приходил есенинский черный человек, только в этом конкретном, блоковском, случае – в женском обличье? («Бог ее знает», «чем черт не шутит» – даже в этом тексте о тексте мы теперь ни в чем не можем быть до конца уверены.)
Мне это никогда не приходило в голову, что Незнакомка это и есть Черный человек. Но если сейчас присмотреться – и там, и тут не вполне адекватный, «поплывший» герой стихотворения хочет вглядеться в странное существо, а существо мерцает и зеркалит.
И перья страуса склоненные
В моем качаются мозгу,
И очи синие бездонные
Цветут на дальнем берегу.
Недолго им цвести. В конце концов и у Есенина, и у Блока герой в последней строфе бунтует, стряхивает морок и разбивает зеркало. Только у Есенина буквально, а в блоковском стихотворение вдруг скомкается финал. Только-только были произнесены слова про сокровища и ключ, как герой вдруг отстранится и произнесет циничное отречение, как в лицо плюнет: «Ты право, пьяное чудовище, я знаю: истина в вине».
По подростковой безграмотности, по юной невнимательности я не замечал, что запятая стоит только с одной стороны слова «право» – и считывал его не как сказуемое, а как вводное слово.
«Ты, право, пьяное чудовище».
То есть пьян тут (в темной моей, глупой мой полудетской голове) не только Блок, но и незнакомка уже поплыла лицом, и весь мир пьян, и все люди давно уже кролики, и у них одно на уме: у всех воспалены глаза, и все грех, гадость и грязная весенняя пыль.
И хотя ни в каноническом, ни в зазеркальном «моем», переписанном стихотворении нет об этом ни слова, но мы-то все уже знаем, что солнечный свет окончательно сгинул, потух, ничто не золотится на булочном кренделе, дети отплакали свое, и их уложили спать, и лодки давно привязаны, и всем нам пора бы отправляться домой. Тяжело встать из-за своего столика, расплатиться, покачнуться, быть поддержанным встрепенувшимся и утратившим свою сонливость лакеем, велеть ему найти извозчика, дать на чай и уехать в темноту, потому что белые ночи еще не наступили.
И потом, как в изнаночном своем же стихотворении, проехать, как по строчкам и строфам, все эти аптеки, фонари, каналы, громады зданий, мимо редких людей – завалиться, не протрезвев, домой, как заваливается на соседних улицах в свои дома обычный чиновник или мастеровой, сесть у стенки, посмотреть на любовника жены и саму жену глазами кролика, и так нам тошно, и так противно, что даже смешно.
...А на левой груди у нас веселое имя «Пушкин», а что на правой груди – мы никому не покажем.