Цивилизация
Когда-то тебя потянет обратно в море, откуда ты однажды уже вышел. Почему? Что тебя так гонит туда?
Может, был гигантским, но травоядным, щипал травку, стучал копытами, а на тебя наседали враги, хватали на хвост, вцеплялись в загривок, рвали твое доисторическое мясо, оставляли от тебя рожки, те же самые копыта да ножки.
Или был небольшим, не больше современной собаки, но травки все равно было мало, и ты перешел на рыбку. Все больше и больше времени стал проводить на мелководье, за какие-нибудь несколько миллионов лет ушел в океан окончательно, обзавелся эхолокацией, не ждал не гадал, что однажды тебя воспоет Герман Мелвилл.
А он рассказал, насвистел, целую книгу написал, как ты вдруг поднимешься со дня морского и ударишь своим широким лбом снизу днище лодки и полетит она в воздух и упадет вверх тормашками, накрыв всех этих людишек, которые охотились за тобой не первый день, как когда-то охотились древние наземные хищники, пока ты не ушел от них далеко в море.
Сегодня День кита. Левиафана, чудо-рыбы, огромного острова, на котором однажды уже построили целую деревню, и вот прискакал, невесть откуда, Конек-Горбунок, стучит по тебе копытами (у тебя тоже такие были, но, отбросив их, по бывшей шерстке не плачут), расспрашивает тебя про что-то, а тебе одно надо знать: когда же кончится это наказание? Десять лет уж тут лежишь, не поплавать на воле, не уйти в глубину, не стряхнуть дома и жителей. Не стать непокорным Моби Диком.
Все бока его изрыты,
Частоколы в ребра вбиты,
На хвосте сыр-бор шумит,
На спине село стоит;
Мужички на губе пашут,
Между глаз мальчишки пляшут,
А в дуброве, меж усов,
Ищут девушки грибов.
Девушки, наверное, нарядные, в разноцветных сарафанах. По насмешке судьбы сегодня еще и День смешения красок.
Придумают же люди. Почему 19 февраля, а, допустим, не 15 марта? Загадка.
К тому же киты, как и эволюция, близоруки, и вряд ли им вообще нужно различать цвета.
Открывай себе рот и заглатывай розовых крилей, жемчужных креветок и прозрачных рыбешек. Чего тебе в их цветах разбираться? Все там перемешаются, в котле твоего желудка – все разнообразие жизни, вся живность, все жизни, все смерти, вся эта пузатая мелочь
И только мы, люди, способны смотреть на цвета, их любить, впадать от них в тоску или в радость.
...Недавно умерла Валентина Полухина. Мы виделись с ней однажды в Лондоне, она приходила на мою русскоязычную лекцию про андеграундных поэтов XX века. Это, конечно, была честь для меня, хоть и говорили мы всего минут пять. «О, вы Валентина Полухина? – сказал я. – Какая радость вас тут увидеть».
У Полухиной есть книга – «Словарь цвета поэзии Иосифа Бродского». (Мы же не киты, мы же помним, что сегодня день смешения красок?)
И я, конечно, не сомневался: у Бродского в стихах очень много белого. «Любовники белеют позади». «И колыбель любви / – белее снега». «О, Петербург, твои карманы / и белизна моих манжет».
А белый цвет – это и есть смешение красок. Зеленый, красный и синий.
И вот в спектральном итоге у нас получается белоснежный.
Вдоль белоснежного неба мы пойдем и выйдем в поле, полное зимы. Или, если когда-нибудь кончится эта бесконечная зима, притворимся белым мотыльком. А нас и отправят куда подальше.
***
Лети отсюда, белый мотылек.
Я жизнь тебе оставил. Это почесть
и знак того, что путь твой недалек.
Лети быстрей. О ветре позабочусь.
Еще я сам дохну тебе вослед.
Несись быстрей над голыми садами.
Вперед, родной. Последний мой совет:
Будь осторожен там, над проводами.
Что ж, я тебе препоручил не весть,
а некую настойчивую грезу;
должно быть, ты одно из тех существ,
мелькавших на полях метемпсихоза.
Смотри ж, не попади под колесо
и птиц минуй движением обманным.
И нарисуй пред ней мое лицо
в пустом кафе. И в воздухе туманном.
Туман же тоже белый. То есть с чего началось стихотворение, тем и кончилось. Белое в белое, живое в живое, дыханье в дыхание, лицо в лицо.
...Но, если мы уж заговорили о поэтах (и как этот Бродский ловко опять вынырнул? из пучин слов и синтаксиса, как Моби Дик, куда ж без него), то как тут не вспомнить еще одного поэта, у которого белое (маленький лист бумаги, прямоугольник, карточка) с написанным там иногда очень короткой фразой длиной в придыхание становится мерой пути, точкой и продолжением отсчета. Прочтется короткое, сперва в два слова, потом разрастется побольше, вплоть до четверостишия – и карточка кладется вверх рубашкой на стол.
Первая карточка: «Это я». (Карточка кладется на стол.)
Вторая карточка: «Это тоже я». (Карточка кладется на стол.)
Третья карточка: «И это я».
19 февраля не только празднуется День кита и отмечается День смешения красок. 19 февраля 1947 года еще и родился поэт-концептуалист Лев Рубинштейн.
«Ах если бы Лев Семенович бросил эти эксперименты с карточками, – говорил один редактор толстого поэтического журнала, – а стал бы писать нормальные стихи в столбик!»
Но Лев Семенович, может, писать карточки сейчас и бросил, но до сих пор «нормальных» стихов так и не пишет.
Потому что «нормальных» стихов не бывает. Они по определению всегда немного не в себе. Как Моби Дик. Как мотылек, который должен лететь черт знает куда, чтоб поплясать перед лицом возлюбленной (с какой стати?). Как пославший его на кудыкину гору герой стихотворения. Как сама возлюбленная. Как синий, зеленый и красный, которые в итоге дадут белый цвет.
Мир держится на странных белых пятнах, недоступных уму и до конца непонятных вещах и законах.
Пунктирный минимализм. (На самом деле нет: просто мы еще не расшифровали все черточки, все пунктиры.)
Из интервью Рубинштейна: «Трудно сказать, почему минимализм. Человек, когда что-то делает, постепенно меняется, что-то на него влияет. Изначально изобретенная мною карточка, как форма, меня ограничивала, но я сам принял это ограничение. Мне было интересно решать такую задачу. Если меня спрашивают «что такое минимализм?», вот бытовой пример: на большой тарелке лежит одна маслина, но она очень ценная».
Рубинштейн такой же ценный, как эта одинокая маслина. Рубинштейн такой же редкий, как кит. Как некоторые киты. Какой-нибудь южный гладкий кит или японский, но тоже гладкий.
«Лева, – спрашиваю я его. – Какой у вас самый любимый цвет?»
Лев Семенович отвечает настороженно: «В разные периоды жизни это менялось. В детстве – однозначно красный. Почему – понятно: малина, клубника, арбуз. Сейчас – скорее темно-синий. Мне видится там какая-то лишенная пошлости торжественность».
Отвечает, а сам бочком-бочком (как прекрасное животное от какого-то ощерившегося допотопного хищника несколько миллионов лет назад) отходит боязливыми эволюционными шажками от меня на мелководье – и уплывает.