Цивилизация
Всего-то и было два дешевых свадебных кольца. Ради шутки. Никакого батюшки (разумеется), никакого загса. В первый же вечер «легко и бездумно сошлись». Просто поднялась к нему в гостиничный номер (который и достался ему почти по ошибке: слишком просторный, хороший). Место, где познакомились, соответствовало легкости поступка – богемный ночной клуб «Хлам». Наверное, и пьяны тоже были в хлам. Одно только не понятно, где там в клубе кольца продавались, пусть даже и дешевые? К тому же ночью.
Может, и придумала про кольца.
Ее потом часто упрекали в том, что она много «извращает», подтасовывает. А так как язык у нее злой, острый, то и придумки били по больному.
«Мне почему-то противно, что она его не бросила в печь, а поднесла бумажку к свечке».
Это упрек одной своей приятельнице, которая не сохранила листок со стихотворением, а в испуге перед обыском сожгла. Пойди проверь теперь, точно ли виновная жгла текст на свечке. Но слово произнесено, и нам тоже уже противно.
Хотя какая разница, где жечь?
30 октября по новому стилю родилась будущая писательница, мемуаристка и жена поэта Надежда Яковлевна Мандельштам.
«Отщепенка, беженка, нищенка-подруга». Ей нравилось, как ее называл муж.
Но нищенка-подруга и отщепенка не всегда была отщепенкой и нищенкой.
Ирина Одоевцева зафиксировала потом с чужих слов: открывается дверь, и в комнату входит молодой человек в коричневом костюме. Он коротко стрижен, а в зубах у него – папироса.
Молодой человек решительно подходит к Георгию Иванову, протягивает руку и говорит: «Здравствуйте, Жорж! Я вас сразу узнала. Ося вас правильно описал – блестящий санктпетербуржец».
Георгий Иванов растерян, он не знает, можно ли поцеловать неожиданному юноше руку.
«Он еще никогда не видел женщин в мужском костюме. В те дни это было совершенно немыслимо. Только через много лет Марлен Дитрих ввела моду на мужские костюмы. Но, оказывается, первой женщиной в штанах была не она, а жена Мандельштама. Не Марлен Дитрих, а Надежда Мандельштам произвела революцию в женском гардеробе. Но, не в пример Марлен Дитрих, славы это ей не принесло».
Надежду Яковлевну это воспоминание тоже злило. «Я была не в костюме, а в пижаме!»
Еще лучше. Выйти к незнакомому мужчине в пижаме. Чего она так злилась?
Вообще была очень дерганной, эксцентричной. Настоящее дитя Серебряного века. К тому же была бисексуальна. Никогда этого не скрывала. Эмма Герштейн (это она, она жгла рукописный листок на свечке, хотя перед этим в первой книге Мандельштам писала, что именно Эмма между обысками спасла архив поэта, но, видимо, повестка уже поменялась) отомстила потом сполна словесной обидчице.
«…В своем дневнике Ольга Александровна Ваксель тоже сообщает, что Надежда Яковлевна была бисексуальна, и описывает сцены, подобные рассказанным здесь, и даже превосходящие их». (Перед этим Герштейн рассказывает о двусмысленной, точнее, вполне «односмысленной» ночной ситуации, в которую сама попала в квартире у Мандельштамов, когда, на свою беду, опоздала на последний трамвай.)
Надежда Яковлевна была похожа на обезьянку. Такая же быстрая, некрасивая, хулиганистая. Серебряный век, а скорее, просто сложный характер бил ключом лимонадной Ипокрены.
То вдруг пройдется вприсядку по коридору чинного советского санатория. Или устроится в уголку и с кроткой улыбкой лепит в кресле за столиком из пластилина непристойные фигурки.
Но потом обезьянка вытянула несчастливый билет (крутится-крутится пляжная стеклянная лотерея для лохов, вот и цапнула оттуда быстрая смуглая ручка сложенную бумажку: надо бы отдать какому-нибудь зеваке, а отдать некому – пришлось брать себе) и стала птицей-фениксом.
«Десятилетиями эта женщина находилась в бегах, петляя по захолустным городишкам Великой империи, устраиваясь на новом месте лишь для того, чтобы сняться при первом же сигнале опасности. Статус несуществующей личности постепенно стал ее второй натурой. Она была небольшого роста, худая. С годами она усыхала и съеживалась больше и больше, словно в попытке превратить себя в нечто невесомое, что можно быстренько сложить и сунуть в карман, на случай бегства. Также не имела она никакого имущества. Книги, даже заграничные, никогда не задерживались у нее надолго. Прочитав или просмотрев, она тут же отдавала их кому-нибудь, как, собственно, и следует поступать с книгами. В годы ее наивысшего благополучия, в конце 1960-х – начале 1970-х, в ее однокомнатной квартире, на окраине Москвы, самым дорогостоящим предметом были часы с кукушкой на кухонной стене. Вора бы здесь постигло разочарование, как, впрочем, и тех, кто мог явиться с ордером на обыск».
Это так сказал в некрологе на ее смерть Бродский.
Вот тебе и обезьянка.
...Я пишу этот текст и почему-то очень сильно мерзну. То ли плохо работают батареи, то ли начинающаяся простуда. Я это говорю не для того, чтобы вы меня пожалели (тоже мне печаль), а потому что со мной уже однажды такое было, когда я писал текст про воронежский дом Мандельштама, – очень странное совпадение.
Я был по литературной надобности в Воронеже, и меня повезли посмотреть на его дом, тот который вкопан в землю в достаточно круто уходящем вниз переулке.
Стояли какие-то несусветные морозы («льдистый Воронеж», как однажды написала Мандельштам), и мы в тот декабрьский вечер только на минуту выскочили с моим сопровождающим из машины. Вернувшись в номер и даже открыв чекушку водки, я никак не мог унять озноб.
Я сразу понял, откуда этот холод: он уже был описан и теперь, в виде усмешки судьбы («не говори, что ты что-то знаешь о трудной жизни – ты ничего не знаешь»), дан был мне как жалкая неполноценная рифма.
«Ты помнишь, – писала в эпилоге своей «Второй книги» Надежда Мандельштам, уже обращаясь напрямую к своему мертвому мужу, через все наши живые головы, лица и спины, – как мы притаскивали в наши бедные бродячие дома-кибитки наши нищенские пиры? Помнишь, как хорош хлеб, когда он достался чудом и его едят вдвоем? И последняя зима в Воронеже. Наша счастливая нищета и стихи. Я помню, мы шли из бани, купив не то яйца, не то сосиски. Ехал воз с сеном. Было еще холодно, и я мерзла в своей куртке (так ли нам предстоит мерзнуть: я знаю, как тебе холодно). И я запомнила этот день: я ясно до боли поняла, что эта зима, эти дни, эти беды — это лучшее и последнее счастье, которое выпало на нашу долю».
Обезьянка-обезьянка, как хорошо было крутить колесо судьбы на крымском пляже. Обезьянка-обезьянка, где твои часы с кукушкой? Обезьянка-обезьянка, сколько тебе жить?
Обезьянка-обезьянка, кажется, тебе никогда не согреться.