Цивилизация
В подземных переходах больших городов всегда сидели нищие, им что-то пробегающие по тоннелю всегда подавали. То звякнет монетка, про прошуршит бумажка. Казалось, переходы и нищие были всегда. Но нет.
Один их первых подземных переходов был открыт в Москве 16 октября 1959 года. Это было у площади Маяковского под улицей Горького. Туда, на открытие, даже приезжал Никита Хрущев.
«Пере-», «пере-». Перейди, переведи. Перескочи, перешагни.
Бог знает, что ты будешь там бормотать в каменном переходе, ища пенсне или ключи. Хотя какие пенсне? Их же уже никто не носит.
С 16 октября 1959 года подземные коридоры стали строить во всех больших городах. Ну и там закипела жизнь. Нищих, конечно, в них в советское время не было, ни нищих, ни бродяг, просто им бы никто не позволил сидеть на корточках или коленках с картонкой в руках, зато скоро возникли киоски, палатки, телефонные будки. И казалось, они будут всегда. Но тоже нет.
Зайди теперь в подземный переход (бормоча себе под нос или молча, ища ключи или бумажник): голое пространство. Обещание послесмертного коридора. Это раньше там торговали в киосках пирожками, юбками, трусами, газетами. Потом опять как языком слизало. И только в последнее время что-то сдвинулось: стали возвращаться торговцы, организованные, прилизанные, подземные. То одна волна, то другая.
А ведь коридор – это настоящее сакральное место для человека.
...Длинный темный коридор в коммунальной квартире, заваленный всяким хламом. Это не жилое помещение: туда можно выставить не очень нужные вещи. Значит, коридор – это что-то временное, но такое, что может и должно стать вечным. Вечный велосипед, который уже никуда никогда не поедет (но он был, он летел, звенел, он часть твоего детства, да что это я: он и есть твое детство), какие-то коробки с книгами, которые никто никогда уже не прочтет (но их нельзя выбросить: детям, детям, хотя дети уже выросли, да они и вообще не читают книг, один телевизор), белье на веревке (а куда? не в комнату же?), почему-то банный веник.
У Феликса Канделя, советского сценариста мультфильмов и сатирика, который потом эмигрировал в Израиль, даже был такой роман – «Коридор». О том, как жила-была такая коммунальная квартира. Так там коридор – тоже главный герой. Все им и измеряется.
Например, Кукины. Вот они жильца тихие, незаметные, их почти в квартире и не видно. Утром проснутся и сразу на работу. Вечером придут – и в комнате своей запрутся. Тихо там. Только иногда в туалет шмыгнут. Что они там делают? Подозрительно. Кукина даже в общую кухню не ходит – предпочитает готовить на плитке в комнате. Опять же вопрос: что? На кухне их стол всегда пустой, застелен газетой, а над столом не как у других, а вообще ничего: «ни терки, ни воронки, ни мочалки».
А когда уходят, на двери в комнату – висячий замок. Что же там все-таки у них? Интересно!
Если же уже оставить Кукиных в покое и опять вернуться к коридору, то и в другую чужую комнату можно попасть только из него. Но для этого нам нужен либо скандал (воду там не закрутили или на кухне грязно), либо угощение. Подарок. Обол.
Идешь в чужую жизнь (а чужая жизнь всегда как послесмертие: либо райская, либо ад – господи, упаси так жить), то изволь тогда гостинец с собой прихватить. Плату за проход. Из своей жизни – в соседскую. Сейчас постучишь в дверь, порожек переступишь, и все: чужие запахи, фарфоровые статуэтки, книги, книги, лампа или торшер. «Ой, Марья Игнатьевна, как же у вас всегда уютно!»
... Почему-то как-то выронил из памяти, но Харон, который брал монету за перевоз, брал ее не из мертвой руки прибывшего, а изо рта: чтобы, видимо, новоприбывший, как я, не выронил.
А если выронил или родственники поскупились, то ничего хорошего не жди: грубо тебя оттолкнет Харон, будешь в преддверии Аида век мыкаться. Хотя какая разница, где мыкаться? В Аиде тоже тоска смертная.
Но я до сих пор одного не могу понять. Зачем Харону в загробном мире деньги? Что он там с ними делать-то будет?
И как ему поступить, если кто-то все-таки назад выберется? Та же Эвридика. Возвращать деньги назад или новые брать? Поэтому, видимо, и решили где-то сверху: обратно никого не выпускать, задурить выходящему его туманную голову этим призрачным подземным переходом.
Она была распущенной косою,
Дождем, который выпила земля,
Она была растраченным запасом.
Успела стать она подземным корнем.
И потому, когда внезапно бог
Остановил ее движеньем резким
И горько произнес: «Он обернулся», —
Она спросила удивленно: «Кто?»
(Райнер Мария Рильке «Орфей, Эвридика, Гермес», перевод Е. Богатырева.)
Какой сильный поворот: она и не знала, кто за ней спустился, за кем она пошла. Ну позвал и позвал, ну пошла и пошла. По долгому пути, где по бокам в тумане – ларьки, ларьки, женские сумки, пирожки, слойки, сигареты, концертные билеты, газеты, книги, противковидные маски: ненужная ей уже чужая скучная жизнь.
...Недавно подумал: а ведь была в раннее постсоветское время песня об этом, такая же древняя теперь, как и сам мир. Алла Борисовна пела. «Паромщик». Она не про Харона ли?
И мелодия такая качающаяся, как будто кто-то за одну нитку все ноты тянет. «Разлук так много на земле». И судьбы разные. И плещется вода. И соединяются берега. А он один. Нас много, а он один. Мы все ломаем в отчаянии руки, кто на берегу, кто у лодки, а он по-прежнему один. Как та продавщица в советском магазине. У переправы.
...В Фейсбуке существует очень популярная группа – «Сбой матрицы». Там люди пишут про странные, ничем не объяснимые моменты, когда вдруг вылезает в привычную жизнь, как через прореху в кармане, загадочный мир.
Вот недавно написала одна женщина, под псевдонимом (там это приветствуется). Как умерла девятнадцать лет назад ее мама. И очень эта женщина, мать потерявшая, об этой потере своей горевала. Даже в морг ее заводили под руки – она так плакала и все время думала, как же там мама ее будет лежать, в сырой земле, и как же ей будет холодно.
А в ночь перед девятым днем заплаканную женщину уложили насильно спать, а сами что-то пошли готовить – на кухню. Поминки же.
Женщина лежит, за окном – конец лета, на стенах – тени деревьев, и ей они кажутся лапами каких-то древних чудовищ.
Женщина зажмуривает глаза, и вдруг ей становится светло-светло, радостно. Это просто вдруг мама непонятно откуда появилась, взяла ее за руку (а рука-то теплая) и говорит: «Пойдем со мной, доченька. Ненадолго. Не бойся. Я тебе покажу, как там хорошо. Как там прекрасно».
И улыбается так безмятежно, так счастливо.
И вот они идут к окну, окно растворяется, за ним начинаются пески, женщина с мамой проваливаются в них, падают куда-то (коридор, коридор, подземный переход) – и вдруг обе они оказываются в нереально чудесном месте.
Там тепло, май, или конец апреля, или нежаркий июнь, птички поют, деревья, очень много цветов, но главное – там есть стол. Огромный стол, а на нем бесконечное количество редких прекрасных пирожных. И почему-то касса стоит. Из таких старых, советских, которые в каждом магазине в СССР стояли. Мама набирает на тарелку пирожные, пробивает их на кассе, а чека-то нет.
Тогда женщина говорит в своем сбое матрицы (заснула, что ли, или действительно привиделось?): «Мама, ну надо же заплатить? А я ведь без денег».
А мама ей отвечает: «Не надо денег. Здесь они не нужны. Просто пробьем и все».
И добавляет: «Боже, как же здесь хорошо. Как же я здесь счастлива. Ты даже не представляешь, доченька, как я счастлива. Поэтому ты больше не плачь».
«Тогда я поняла, что мама в раю», – так закончила свой текст про сбой матрицы женщина. И больше никогда уже не плакала о матери.
...Давайте и мы не будем больше плакать: ни в больничных коридорах, ни в коммунальных (благо, что их почти уже больше нет, ну если только студенческие), ни в туманных послесмертных.
А если кто-нибудь, особенно по нас тоскующий, придет нас из них выводить, а потом обернется в тревоге, и мы услышим третий голос (не наш, не его): «Он обернулся» – то мы спросим удивленно у этого третьего голоса: «Кто?»
Потому что мы действительно не помним, кто это.
Потому что мы идем только вперед и вверх. Потому что нам больше никого и ничего, кроме нас и этого длинного ослепительного коридора, не нужно. Нет, вот правда, совсем не нужно. Ни терки, ни воронки, ни мочалки. Только мы и свет. Ослепительный свет нашего ничем не захламленного небесного перехода.