Что же ты наделал, мой маленький?

О судьбе наших глаз

Все люди в нашей жизни – эпизоды. Пусть прекрасные, пусть долгие, солнечные, пусть мы их иногда хотим пересмотреть, но эпизоды.

Эпизод – это не всегда маленькая сцена.
Так современные актеры часто спрашивают друг друга: «Сколько у тебя в том сериале эпизодов?». Это значит – в скольких сериях ты появляешься. Эпизод – это сюжет, законченная история. Серия может содержать несколько эпизодов – и наоборот: эпизод может длиться на протяжении нескольких серий.
Но в любом случае – это рано или поздно закончится. Не закончишься только ты: главный герой. Точнее, закончишься вместе с сериалом. И в памяти не останется ничего, кроме беды и любви.

Недавно стал пересматривать «Доктора Хауса». Это, конечно, великий сериал.

Он совершенно библейский: там течение всего сюжета – про изгнание из рая, про искушения, про иуд, про стояния Иакова в ночи, про богоборчество, про гордыню (главный герой не случайно хромает). Там даже всемирный потоп есть, который в больнице доктор Хаус устроил.

Но я, как всегда, обратил внимание на мелочь, на разноцветную ерунду. У почти всех главных героев сериала «Доктора Хауса», кроме чернокожего доктора и доктора Уилсона (чуть не написал «Ватсона»), ярко-голубые глаза. И я даже понимаю почему. Голубой зрачок эффектней смотрится на экране: сам по себе «играет».

...4 сентября 1946 Зощенко и Ахматова были исключены из Союза писателей. И вдруг я подумал: интересно, у этих героев одного долгого сериала, который потом раздвоился на два самостоятельных, один с относительно счастливым концом, другой – с черным, мрачным, какие у них были глаза? Кто из них «эффектнее» бы смотрелся на экране?

Выяснилось, что опять победила Ахматова.

У нее были удивительные глаза: они как будто меняли цвет. Кто-то говорил, что глаза у нее серые, кто-то утверждал, что зеленые, а третьи – что небесно-голубые. Вот и пойди разберись.

У Зощенко же были обычные карие.

Даниил Гранин вспоминал: «…узкое смугловатое лицо писателя привлекало какой-то старомодной мужской красотой. Маленький рот с белыми ровными зубами редко складывался в мягкую улыбку. У него были темно-карие задумчивые глаза и маленькие руки».

Рассказывают, что, когда Леонид Утесов пришел к нему на квартиру, в доме на Канале Грибоедова, Зощенко сказал ему:

– Ты знаешь, твой звонок был первым. Мне теперь никто не звонит. Когда я встречаю знакомых на улице, некоторые из них, проходя мимо меня, разглядывают вывески на Невском так внимательно, будто видят их впервые. А недавно я столкнулся в переулке с писателем, хорошо знакомым, и поздоровался с ним. Автоматически. Тот на мгновение остолбенел, потом стремглав перебежал на другую сторону с криком: «Не погуби! Я не знаю тебя!». Со мной теперь опасно водить знакомство.

Кажется, та же Ахматова в свои уже благополучные времена говорила, что мемуары, где воспроизводится полностью прямая речь героя или героини воспоминаний, должны быть уголовно наказуемы.

Так ли сказал Зощенко, не так – уже не проверить. Но эпизод шевелящийся. Стоит Зощенко, смотрит через проезжую часть своими карими глазами, как бежит от него его еще недавний знакомый. Вот и раззнакомились.

Моя приятельница по одной из интернет-сетей рассказала недавно: «Я вспомнила реальную историю с Зощенко. Она часто вспоминается в мемуарах. По улице бегал мужик с саблей, то ли пьяный, то ли сумасшедший. Все в ужасе разбегались, чтобы не попасть ему под горячую руку. Зощенко же специально подошел. Сказал мужику что-то. Мужик, который уже готов был рубануть, замер с саблей в руке. Тут его и повязали. В «Фаталисте» Лермонтова Вулич тоже идет навстречу казаку с саблей, зарубившему свинью, и спрашивает: «Чего ты, братец, ищешь?» А казак говорит: «Тебя!». И рубит его от затылка до сердца саблей».

Как интересно: судьба все время что-то несет в руке. У Тарковского она крадется, как сумасшедший с бритвою. У Булгакова – как убийца с финским ножом А вот у Зощенко – сабля.

«Швых», – сказала сабля в Постановлении, и нет капитана, когда-то представленного к ордену Святого Владимира IV степени с мечами и бантом.

Кстати, вы помните, какое именно стихотворение, «полное пессимизма», попало на глаза начальнику управления пропаганды и агитации ЦЦ Георгию Александрову и его заместителю Александру Еголину, подготовивших потом докладную записку «О неудовлетворительном состоянии журналов «Звезд» и «Ленинград» от 7 августа 1946 года»?

Это стихотворение «Вроде монолога».

Я даже удивился: не помню такого стихотворения. А когда открыл, сразу узнал: отлично я его помню. Именно там «действительность представляется мрачной и зловещей».

Так вот он – тот осенний пейзаж
Которого я так всю жизнь боялась:
И небо как пылающая бездна,
И звуки города, как с того света
Услышанные, чуждые навеки.
Как будто все, с чем я внутри себя
Всю жизнь боролась, получило жизнь
Отдельную и воплотилось в эти
Слепые стены, в этот черный сад.
……………………………
А в ту минуту за плечом моим
Мой бывший дом еще следил за мною
Прищуренным, неблагосклонным оком,
Тем навсегда мне памятным окном.
Пятнадцать лет – пятнадцатью веками
Гранитными как будто притворились,
Но и сама была я как гранит:
Теперь моли, терзайся, называй
Морской царевной. Все равно. Не надо…
Но надо было мне себя уверить,
Что это все случалось много раз,
И не со мной одной – с другими тоже
И даже хуже. Нет, не хуже – лучше.
И голос мой – и это, верно, было
Всего страшней – сказал из темноты:
«Пятнадцать лет назад ты песней
Встречала этот день, ты небеса,
И хоры звезд, и хоры вод молила
Приветствовать торжественную встречу
С тем, от кого сегодня ты ушла…
…………………………….
Так вот твоя серебряная свадьба:
Зови гостей, красуйся, торжествуй!»

Господи. Так это ж всего лишь любовное стихотворение, разбитое сердце, бла-бла-бла, лирический женский эпизод.

...У меня есть подруга, женщина сложной мистической судьбы, похожая на героинь Зощенко и Ахматовой одновременно. То у нее видения какие-то, шорохи, треньканье шпор, бесконечные морские царевны, то самый что ни на есть дух земли, окраины, внутренние коммуналки, зощенковский карий зрачок. Хотя, в сущности, и Ахматова, и Зощенко смотрели в одну и ту же бездну. Как тогда, когда Зощенко шел домой – и вдруг необычайная картина библейского почти наводнения, похожая на одну из галлюцинаций Хауса: «вода выступает изо всех люков и стремительно заливает мостовую. Снова по воде я иду домой... Ужасное зрелище».

Так вот, Марианна (а это именно она) рассказала недавно: «Отец моего приятеля, уже работая вольнонаемным в каком-то городке недалеко от одного советского лагеря, возил оттуда в город хлеб, его пекли заключенные, на всю округу. Однажды он встал в колонне машин, ждавших пропуска на КПП, и вдруг увидел, как какая-то женщина, тоже жившая на вольном поселении, видимо, приехавшая сюда к сыну, стояла у проволоки и кричала в толпу зеков (надо сказать, что зеки там были не политические, а так, все по бытовым и уголовным статьям): «Что же ты наделал! Ты отца своей тюрьмой убил, свел в могилу! Как же так? Как же ты посмел? Как же ты мог, мой маленький?»

Рассказчик эпизода, сын того водителя, сидевший вместе с ним в кабине еще ребенком, заметил недавно, что невозможно до сих пор забыть, как вся колонна взрослых, изможденных мужиков вдруг опустила головы и сложила плечи. Сразу превратившись в колонну больших наказанных виноватых мальчиков.

Почему-то сразу представляется (что это за цветной шовинизм?), что у той кричащей женщины тоже были яркие голубые глаза.