Цивилизация
Мир прирастает прошлым. Меня один раз это поразило. Когда в комментарии под какой-то мой текст пришел интернет-приятель (я никогда его в жизни не видел) и сказал это.
Я сразу представил: такой огромный хвост времени, как будто бесконечный, непредставимый, упирающийся одним концом в Большой взрыв, другим – вот сейчас, именно сейчас – под нашими ногами, за нашей спиной прирастающий прошлым. И мы сами общим прошлым становимся. Вот мы подняли лицо от клавиатуры – а мир прирос на один кивок, вот мы оторвались губами от губ возлюбленных – и он прирос на один поцелуй. Но все это уже не действительно: ни поцелуй, ни кивок головой вверх.
Знал ли один мальчик, что или кто заставит его рисовать сахар? Если оглянется однажды назад – поймет: именно он.
Однажды (там и год двоится, мерцает, но больше всего мне жаль, что я никак не могу найти месяц: вот было бы здорово, если бы это тоже было в мае) отец Казимира Малевича взял его на ежегодную киевскую ярмарку сахароварения. Именно в Киеве, на выставке, мальчик первый раз и увидел живописные полотна – и они его поразили.
Больше всего его удивил портрет девочки: девочка сидела на скамейке и чистила картошку. Ничего больше: сидела и чистила. Может, бежала поиграть или в зеркало покривляться – а ее мать вернула, сказала: «Чисть картошку». И вот девочка чистит.
Как бы хотелось посмотреть на эту работу, которая что-то сдвинула в подростке, то ли, по одним сведениям, десятилетнем, то ли пятнадцатилетнем (между десятью и пятнадцатью годами – конечно, бездна). Мальчик тогда вернулся в село и стал рисовать. Первыми он нарисовал ночную реку и лодку, лунные блики на воде. Никаких девочек. Ночная, черная река, золотые или серебряные нити света. (На одном из четырех его черных квадратов есть такой золотой кракелюр: связь между первой его картиной и самой знаменитой – конечно, дилетантская моя фантазия, но мне нравится думать об этом).
Хотя, с другой стороны, может, и врет выросший мальчик? Ну как в доме управляющего на сахароваренных заводах (а отец его служил именно управляющим на заводах известного промышленника) могло не быть ни одной картины? Чего-то темнит художник Малевич, придумывает. Но ведь мы же уже договорились, что согласны с тем, что все здесь будет мерцать и двоиться. В жизни Малевича вообще много белых квадратов и пятен.
Примитивные фигуры, условные лица, как будто это народный лубок. Иногда мелькнет что-то от иконописи, но без всякой сусальности. Крестьяне в труде, жатва, молотьба. (Один раз – опять в сторону – я удивился, когда увидел в Петербурге в Русском музее, что у Венецианова некоторые фигурки крестьянок нарисованы без лица: просто розовый мазок. Вот он, предтеча Казимира Малевича).
Плотники, садовники, полотеры, горничные, лакеи, служащие. (Прямо Пастернак: «Со мною люди без имен, деревья, дети, домоседы».) Потом начнет соединять несовместимое: например, корову и скрипку. Это и есть два новых шага к дальнейшему абстрактному стилю: беспредметные цветовые фигуры на белом фоне. Супрематизм. Что в переводе значит «превосходство». Вот они уже проступают – будущие черные квадраты.
Важен только цвет, важны только линии. Важно только, как эти цвет и линии взаимодействуют.
Сам же черный квадрат впервые покажут публике не в мае, а 1 января. И здесь тоже все двоится. Как круто было бы: первый день 1916 года – и вот всходит черное солнце новой эры. Как и положено символу новой эры – оно квадратное. Но увы. Это если считать по новому стилю. По старому, когда первый раз черный квадрат был представлен зрителям, было всего лишь какое-то проходное 19 декабря 1915-го.
Другие участники выставки черный квадрат не одобрят. Даже запретят объявлять это футуризмом.
Бенуа же напишет уже в январе 1916-го: «Черный квадрат в белом окладе — это не простая шутка, не простой вызов, не случайный маленький эпизод, случившийся в доме на Марсовом поле, а это один из актов самоутверждения того начала, которое имеет своим именем мерзость запустения и которое кичится тем, что оно через гордыню, через заносчивость, через попрание всего любовного и нежного приведет всех к гибели».
Бенуа не ошибся.
«Привыкшим греться у милого личика трудно согреться у лица квадрата». И правда. Трудно. (Совсем разучился выходить из дома – и это я, ходящий по много километров в день. На улице неуютно – как будто за мной все время кто-то наблюдает. Хожу по квартире. Запер меня черный квадрат в себе. Где зелень, где салатовая нежность? Только коричневые прямоугольники окна, двоюродные братья черного квадрата).
Где же та девочка, наклонившая свое милое личико над картошкой? Нет ее. И зеркала, куда она бежала покорчить рожи, тоже, видимо, нет. Из черного прямоугольника говорящего неправду стекла на девочку смотрит белый крест или белый круг.
...Тот мой приятель, у которого я подрезал фразу про то, что мир прирастает прошлым, недавно пережил расставание. Мне все время хочется прийти к нему в эти дни в фейсбук, пожалеть его, сказать какие-то жалкие, не способные никого утешить слова утешения. Напомнить ему эту чужую мысль, которую он мне несколько лет назад подарил: «В маленькой книжке Стивена Хокинга в соавторстве (не помню с кем) разбирается важный вопрос «Почему мы живем в этой вселенной?». Вернее, как разбирается? Дается попытка объяснить, насколько этот вопрос несостоятельный с точки зрения физики. Не причина важна, а следствие. Мы – следствие. Нам дано только прошлое. А больше ничего не дано. И каждую секунду мир прирастает прошлым».
Мы каждый миг прирастаем этим прошедшим миром. Разве это не страшно?
Я пришел тогда к нему – несколько лет назад – и сказал: это очень круто.
Он ответил: «Очень круто это понять. Потому что потом это не удержится в сознании (ибо мы не можем такое удержать) – и улетучится. Но одно мгновение просветления бывает».
Этот момент просветления и есть стихотворение. Или, если шире, искусство.
И пусть потом это искусство назовут шарлатанством. Или наоборот – поднимут до небес и будут платить за твои черные квадраты миллионы. Все это не имеет значения. Важен только сам момент просветления: «Я сейчас нарисую черный квадрат». Который и не квадрат вовсе.
Когда в 1932 году Казимир Малевич опять совершит резкий переломный поворот и станет теперь писать в основном портреты, все равно – вместо подписи он будет в правом нижнем углу рисовать маленькие черные квадратики.
А 15 мая 1935-го художник умрет. Огромный четырехугольный дракон открыл свой кракелюрный, незаметный до поры до времени золотой рот – и проглотил. Все там будем.
...Я пишу этот текст и вижу: по солнечной майской дорожке на другой стороне улицы
едет девочка на самокате – другая бежит за ней с рюкзаком за спиной и пакетом с еще чем-то в руках (эти вечные добавочные пакеты, которые мешают нам бегать).
Девочка, которая не на самокате, бежит не по асфальту, а по пыльной майской обочине, но даже из окна мне видно, как она смеется, скалится счастьем, и глупая шапка, которую ее заставила надеть мама, налезла девочке на лоб, и мешок болтается и бьет по ногам, и рюкзак прыгает, и бежать неудобно. Но она смеется, смеется, даже, наверное, больше, чем та, что на самокате (потому что лица той, что на самокате, мне не видно).
Вечный Заболоцкий, вечная прекрасная некрасивая девочка.
Ничего не знающая пока о черном квадрате, который пристально наблюдает за ней и за мной.
