Цивилизация
У меня в путаных стихотворных черновиках, когда из гула растет еще непонятно что, когда текст на бумаге ветвится и расползается (важно же успеть записать), когда он похож на птичьи следы на снегу, когда настоящий смысл, тебе неведомый, еще не проткнулся, там, в путаных черновиках, зацепилась где-то за туманное придаточное предложение одна строчка: «Ни слона Мандельштама, ни дерево Анну Ахматову, ни куст Марину Цветаеву».
Как же я удивился, когда в долгом, тоже ветвящемся интернет-разговоре в ФБ моя собеседница написала: «Знаю в своей ленте женщину: она растениям дает имена. У нее есть какой-то яркий цветок, не знаю, как правильно называется, Анна Андреевна, есть винного цвета в горшочке Марина Ивановна, и помню, что был у нее и комнатный нецветущий Бродский. Но красивый такой, ухоженный. Но не цветущий. Я подумала тогда, что а вдруг он раз в сто лет таки цветет: не может красивый, зеленый, комнатный ухоженный Бродский – и не зацвести».
Господи, какая хорошая идея: давать цветам имена. Давать имена дождям («затяжной Лев Николаевич пошел»), снегу («мелкий первый Достоевский полетел»). Облакам.
... Ровно сто лет назад в России закончился Серебряный век. Умер в 1921 году Блок, в том же году был расстрелян Гумилев. То, что происходило потом, серебро уже не напоминало. Но были там свои странные мерцающие, как опал, люди, испуганно бормочущие свои разваливающиеся на языке, распадающиеся на запчасти слова.
Был, например, такой крутолобый прозаик – Геннадий Гор. Он сейчас больше известен своими страшными стихами о ленинградской блокаде, где человек теряет детали, теряет себя, свою целостность, утрачивает смысл и природу. Но его проза раннего периода тоже мерцает и пересыпается.
Вот текст про установление колхозов в 29-м году – повесть «Корова».
Андрей Битов потом про нее напишет: «Cказание про победу формы над содержанием». И то верно: повесть Гора «Корова» – это какое-то хармсовско-платоновское полотно (более сведущие люди называют Добычина и Вагинова), где сквозь текст тянет холодком обэриутовской бездны. Но над этой бездной ходят живые люди, еще не превратившиеся в плакат. И всех их жалко. И в первую очередь жалко деревенского кулака.
(Мы все помним из советского времени про первых пионеров-героев и их злейших врагов, кулаков и подкулачников, про раскулачивание. Мы все помним из другого уже времени огоньковские материалы про то, как этих кулаков ссылали семьями, на спецпоселения, с минимумом вещей: в Казахстан – 20-25 тысяч семейств, на Урал – 20-25 тысяч, в Сибирь – 50 тысяч, в Северный край – 70. Имущество конфисковано, лимит средств на семью – 500 рублей).
Но это все за пределами книги Гора. У самого же Гора в его «Корове» возникает невероятной красоты текст. Когда сын одного из зажиточных крестьян приходит домой и спрашивает у матери: почему все колхозные ребятишки его так не любят?
А она тогда просит сына принести словарь (бог ты мой – словарь в крестьянской семье, уж не Брокгауз ли и Ефрон?), открыть его и найти это слово на букву «к».
Смотри, говорит она: кол, колода, колпак есть, а колхоза нет. Нет такого слова, значит, и в жизни такого явления нет.
И мальчик, вроде бы успокоенный, выходит во двор, но вдруг его накрывает прозрение. Он понимает, что не только «колхоза» в Брокгаузе и Ефроне нет, но и его самого тоже нет, ни здесь, ни в словаре. Что все вокруг – только тени.
«Деревья – не деревья, тени. Трава – не трава, тень. Даже река была не река и не речка и не тень реки, а тень речки.
– Везде одни тени, и потому я пойду в дом, – говорит сын. Но вместо дома он находит тень».
Ничего нет. И в доме тоже ничего нет. Ни стола Николая Сидоровича, ни кровати Марфы Петровны, ни стула Ванечки.
«...вместо вещей стоят тени. На столе тень колбасы, на стуле тень матери. Он смотрит на себя, но вместо себя видит тень. «А где же я?» – думает он. А где же он? «Но раз меня нет, – думает он, – то это думаю не я, а думает моя тень».
Так начинается расчеловечивание.
«И вот тень сидит на берегу реки и ловит рыбу. На берегу бежит тень реки. На песке растет тень травы. А на траве лежит тень рыбы.
«Кого же я напоминаю?» – думает тень. Кого же она напоминает?
«Я напоминаю свою тень», – думает тень. Но у тени нет тени.
«Следовательно, я никого не напоминаю».
Следовательно, она никого не напоминает».
Вы обратили внимание, как заменилось местоимение? Мальчик вдруг потерял даже пол. «Она никого не напоминает».
... В другом времени, у другого поэта, Яна Сатуновского, было потом похожее про эвакуированных в период Великой Отечественной войны советских граждан, вырванных по воле судьбы из привычных своих жизней и квартир и брошенных, хоть и в безопасное, но чужое пространство.
* * *
У нас был примус.
Бывало, только вспомнишь — он шумит.
Там
мама возится с кастрюлями
и в спешке крышками гремит,
и разговаривает сама с собой
о дороговизне и о себе самой.
У нас был примус.
У нас был примус, чайник, кран.
У нас был свет.
Теперь у нас ничего нет.
Вы эвакуированные.
Всего лишь пробел, отбивающий последнюю строчку, всего лишь замена лица в местоимении, с первого на второе, – но вот он, отстраняющий ладонью жест, вот она, дистанция, вот она, бездна. «Вы». Не мы. Вас тут не стояло.
Вообще если определять всего Гора через какое-то одно слово, я бы сказал, что это скорей всего слово «исчезновение». В Горе вообще есть что-то кафкианское. (Я бы даже написал так, уменьшив заглавную букву: «В горе всегда есть что-то кафкианское»).
...Вот муж начинает замечать, что жена теряет лицо. Не в смысле делает что-то недопустимое, стыдное, а просто с лица исчезли вдруг глаза, брови, подбородок, нос. Остался один рот. И этот рот очень живо разговаривает.
Придя однажды с работы, муж находит жену без верхних и задних конечностей, без тела, одна голова на диване. «Я не чувствую ни рук, ни ног, так устала. Почитай мне, милый, «Даму с собачкой»».
А потом даже это исчезло. Только на ковре, возле дивана, мочка уха, которую он нашел. И носит теперь всегда с собой. Как последнее, что осталось от любимой.
«Она не хотела от вас уходить резко. Она полюбила другого. Но ей жалко вас, вот она и уходила от вас постепенно. Такая тактичная женщина!». Это ему говорит их общая подруга. (Так вот откуда эта «Дама с собачкой»).
И потом он встречает жену на улице с мужчиной, подходит и видит, что у бывшей жены и правда нет одного уха. «Я не отдам тебе ухо. Я не отдам».
Рассказ «Маня» написан в 1938 году. Геннадий Гор даже не попытался его напечатать. Было бы странно, если бы попытался. За повесть «Корова» он уже был исключен из университета. Травля вообще не обошла его стороной. Ни антиформалистская, начала 1930-х, ни более поздняя.
Все мы помним ждановское постановление 1946 года про журналы «Звезда» и «Ленинград» как ахматовскую и зощенковскую трагедию. А Гор и тут опять завалился в щель. Исчезли глаза, исчез нос, исчез подбородок. Даже имя в постановлении исчезло, точнее, не появлялось. А самого его все равно прорабатывали критики (его «Дом на Моховой» как раз был напечатан в «Звезде»). И на закрытых докладах тоже упоминалось его имя.
После чего он пишет только о каменном угле, сочиняет сценарии для научно-популярных фильмов. И так десять лет. После всей той полуобэриутской роскоши, которую писал до этого.
«Я напоминаю свою тень», – думает тень. Но у тени нет тени.
«Следовательно, я никого не напоминаю».
Следовательно, она никого не напоминает.
Есть воспоминание друзей, когда уже в относительно благополучное время, в хрущевскую оттепель, Гор сидел, обхватив голову, и бормотал, что не понимает, чего от него хотят, как ему нужно писать. Хотя вроде чего переживать? Работает в разрешенной нише, пишет научную фантастику.
Все вокруг только тень, и в относительно благополучной эпохе тоже опоры нет. Ни литературного убежища Романа Романовича, ни безопасного космического пришельца Мельмота Электронновича. Робкий, навсегда запуганный, как сказал про него Довлатов. Слишком многое видел, слишком многое перенес. «Нас тут не стояло».
***
Эдгара По нелепая улыбка,
Сервантеса неловкая походка,
Ненужная, но золотая рыбка,
Тревожная, опасная находка.
Меня убьют, я знаю, в понедельник
И бросят тут же, где и умывальник.
И будет мой убийца умываться,
И удивляться там, где целоваться,
И умываясь, будет улыбаться.
В своих блокадных стихотворениях, которые он, кстати, писал уже в эвакуации, мир Гора и города тоже разваливается (но там хотя бы мы точно понимаем почему).
Если вспомнить ту знакомую моей собеседницы, которая давала имена растениям: яркий цветок – это Анна Ахматова, винного цвета цветок в горшочке – Марина Ивановна, то тогда какое растение – Гор?
