Цивилизация
Земфира поет в своей новой песне, выпущенной на днях в качестве саундтрека к фильму Ренаты Литвиновой «Северный ветер»:
Я злой человек, злой человек,
Я твой человек, твой человек.
После первой строчки нет союза «но», и все-таки мне кажется: он там подразумевается. Я злой человек (так уж случилось, меняться поздно), но я твой человек.
Эллипсис, намеренный пропуск слов. Как будто это пропущенное «но» тут не нужно. Потому что неважно, что я злой к другим, что они меня все раздражают, неважно, что все вокруг гадко, стыдно и несправедливо, неважно, что мне все осточертело – я все равно не могу без тебя, и ты без меня не можешь. Я злой, но я твой.
Журналист Маша Слоним, перечитывая рукописный дневник своей матери Татьяны Литвиновой за 1969 год, нашла там недавно: «Самое большое впечатление года: вопрос, который мне задал, умирая, Чуковский: «А все-таки – кого больше на свете – добрых или злых людей?» Его глаза при этом: с детской мольбой».
Ксения Петербургская, чей день памяти празднуется 6 февраля, таким вопросом, кажется, не задавалась. Злым был человеком, добрым ли ее покойный муж, бывший военный (вроде в чине полковника вышел в отставку), мы не знаем. Но когда его не стало, да еще и без христианского покаяния (и как так могло случиться? Ведь пел в придворном церковном хоре – напился, что ли, пьяным и замерз?), Ксения Григорьевна явилась на похороны, одетая в камзол, штаны и картуз покойного мужа.
«Ксеньюшка моя скончалась и мирно почивает на кладбище, – сказал подложный Андрей Федорович Петров женским голосом, – аз же грешный весь тут».
Люди смотрели, наверное, удивленные, на двадцатишестилетнюю, не сильно молодую, по меркам восемнадцатого века, женщину в штанах и камзоле – и не знали, что ей сказать. О чем и спросить.
Зато теперь знают.
Чаще всего у блаженной Ксении ухватистые современные христианки просят квартиру, машину и мужа хорошего. Видимо, по закону кривой логики. Потому что мужа она как раз потеряла, квартиру свою оставила, а имущество всё раздала. Теперь у нее дело было одно – служить. Странным, позорным, почетным, чудесным, безумным образом – быть юродивой.
Ты злой человек или не злой человек? Неважно. Я тебе все равно помогу. То ли от злости твоей излечиться, то ли просто потому, что помогать даже такому бедолаге, как ты, надо.
Переодевшись уже из мужского костюма в зеленую кофточку и красную юбку или, как пишут другие источники, наоборот, в красную кофточку и зеленую юбку (это замечание особенно трогает: все двоится – то ли она Андрей Федорович, то ли Ксения Григорьевна, то ли кофточка красная, то ли юбка), бродит она по летнему, зимнему и весенне-осеннему Петербургу, и ее полная кротость дает некоторым злым людям, как нынешним ботам в современном фейсбуке, и уличным глупым мальчишкам право смеяться и глумиться над ней.
Но вот один мальчик, так весело над ней только что хохотавший и даже бросивший в нее небольшим камнем, вдруг остановился и плачет. Что-то перещелкнуло в нем: так бывает. «Ты злой человек, злой человек?» Может, быть. Но теперь ты ее человек, мальчик, ее человек – этой странной красно-зеленой Ксении Петербургской. И вот ей уже предлагают теплую одежду неярких цветов и деньги, но она не берет.
Кстати, об одежде. Перепутанные эти цвета (то ли красная юбка, то ли зеленая кофта, или наоборот) – это же цвета военного обмундирования ее мужа. Военный мужской мундир и панталоны сняла, но памятку в женском платье своем оставила.
И вот уже нет на свете Ксении Петербургской: сорок пять лет юродствовала на папертях и улицах Петербурга, а в семьдесят два померла. Но странные цветные легенды живут дольше, чем самый неопровержимый, но скучный документальный факт.
Говорят, даже после смерти – и в раннем девятнадцатом веке, и через много-много десятков лет, да какие там десятки, даже перепрыгнув еще через век, даже через разницу в мировоззрении, перепрыгнув уже через новые государственные границы, Ксения Петербургская людям всегда помогала.
Например, в Праге.
...Идут бои советских войск с отступающими немецко-фашистскими. В подвале одного из домов рядом с солдатами вдруг оказывается женщина в белом платке (смотрите, как уже истерлась легенда: совсем нет ничего ни про зеленую юбку, ни про красную кофту или наоборот). В руке у нее посох. Женщина говорит солдатам по-русски: «Уходите отсюда, миленькие. Скоро придет огонь». «Ты кто?» – спрашивают ее солдаты. (Наверное, они все-таки грубее спрашивают, но легенда стирает и это).
«Я Ксения блаженная, я пришла спасти вас», – отвечает она. И исчезает.
Солдаты уходят из подвала – и вдруг видят, уже на улице, как на дом со свистом падает бомба.
Смотри на меня, падает снег,
Смотри на меня, падает снег,
Я злой человек, злой человек,
[Но] я твой человек, твой человек.
Подобные чудеса случаются и в Ленинграде.
Одна певчая Смоленского храма рассказывала: во время блокады часовня была закрыта – мало у кого хватало сил приходить сюда, чтобы молиться. Но Ксения не врач из спецполиклиники – она помогает везде.
«Считаю, что меня она просто спасла. Было это в самый тяжелый период девятисотдневной блокады. Ксения явилась мне ночью в неизменном своем белом платочке, с посохом в руке. Молвила: «В следующую ночь не ночуй дома» — и исчезла так же внезапно, как появилась. Вечером я отправилась на ночлег к родственникам, в другой район. А мой дом фашисты в ту ночь разбомбили до основания. Даже убежище, в котором пытались укрыться люди, рухнуло под напором смертоносного огня».
И платочек опять – белый. Без всяких уже перепутанных юбок и кофт. Белый, видимо, теперь уже навсегда.
В России была еще одна блаженная Ксения. Советская поэтесса Ксения Некрасова. Ее дня нет в церковном православном календаре. Ее никто не славит. Но февраль тоже имеет к ней отношение: она в феврале умерла.
Стихи она сочиняла странные, как будто не для великого и громкого времени – но что со слегка помешанной взять? Иногда даже верлибры.
Мои стихи
иль я сама –
одно и то же, –
только форма разная.
Вдова Роберта Фалька, который Ксению Некрасову писал, Ангелина Щекин-Кротова вспоминала о ней (и там тоже, вот же совпадение, опять первым делом возникнет платье).
«...когда Фальк увидел ее в этом платье, она была похожа на матрешку. И Фальк в своем портрете посадил ее на стул, но – заметили? – там нет спинки стула, так что кажется, что она сидит как бы в воздухе. Будто матрешка. Несколько укороченная юбка так спадает, что видно только кончики ее черненьких башмачков, таких сапожков, тоже простецких, русских. Сидит, сложив на коленях свои прелестные ручки. И Фальк говорил, что ему бы хотелось, чтобы в этом портрете Ксана была очень-очень русская, и не только просто русская, но какая-то от русского искусства народного, как будто бы она вятская игрушка, сделанная из одного комка глины».
Такое прочтение ее внешности (быть одним комком глины) не очень сперва понравилось Некрасовой.
Огорченная поэтесса посетовала: «Геля, ну почему Фальк сделал такой портрет?! Словно я домработница какая или деревенская баба... А я же такая изысканная».
А ей ответили: «Знаешь, Ксаночка, Фальк исходил из стихов твоих. Ты же народная. Твои стихи тоже очень народные. И вот как твои стихи – такой же и твой портрет».
«Это мысль!» – подняла пальчик вверх Ксения Некрасова (она любила так дирижировать своими утверждениями). И успокоилась.
Я злой человек, злой человек,
Я твой человек, твой человек.
Фальк тоже злой (то есть верен только себе, своему взгляду художника), но Фальк прав.
«Смотри на меня, падает снег. Смотри на меня, падает снег», – поет Земфира.
Мы послушные, нам сказали – мы смотрим.
И видим фары, густую искусственную метель, летящую через их свет, потом видим женщину за рулем винтажного автомобиля, и эта женщина курит.
Женщина не производит впечатления счастливой.
Ну ничего, женщина, подожди.
Скоро придет Ксения Петербургская с какими-то почти детскими стихами в голове, сама в белом платочке, в штанах и камзоле, отберет у тебя сигарету, стянет с тебя толстые мужские кожаные перчатки, даст варежки, прижмет твою бедовую белокурую голову к своей материнской груди и всем нам поможет.
