Цивилизация
Когда устанешь как собака, придешь домой – вдруг подумаешь: «А ведь впереди Новый год. И елку ты никогда тут не ставил, а ведь можешь. И обид ни на кого нет, а ведь были».
Крутанешь с тайным вопросом оракул-шар (пластмассовая чушь: уже и не помнишь, откуда она у тебя, кто подарил), и на тайный твой важный вопрос – загорится ясный ответ: «Вряд ли».
Расстроишься, опять загадаешь (другой уже вопрос), крутанешь, а шар напишет: «Без шансов».
Третий вопрос, не менее важный, – шар, как заговоренный: «Увы».
Расстроишься: зачем я эту глупую игру начал? Но не отступаться же. В четвертый раз. Спросишь: «Впереди победа?»
«Да».
Ну слава тебе, господи.
Как написал однажды Толстой в дневнике (правда, 26 сентября, а не ноябрем) в Ясной Поляне:
«Я стал делать гимнастику. Мне очень хорошо, вернулись с Соней домой. Мы так счастливы вдвоем, как верно счастливы единицы из мильона людей».
И подумаешь вдруг: как же здорово. А потом посмотришь на дату: это же было в 1865 году. А в 1883-м четырнадцатого ноября Софья Андреевна уже привычно пишет (Лев Толстой уехал из Москвы в Ясную Поляну – охотится там, отдыхает, не хочет жить в семье): «Сегодня в письме твоем меня очень больно кольнула фраза: «только есть одному скучно». Досказываю сама: «а жить одному гораздо лучше».
Бедная Софья Андреевна. Как же ее жаль. Как жаль Толстого.
(Кстати, вчера и оракул-шар у меня сломался. Тряси его, не тряси, окошко не загорается, смотрит пустым темным глазом.)
Не загорается и жизнь Толстых прежним светом. В 1897-м Софья Андреевна вообще будет язвительно и наблюдательна.
«Лев Николаевич встал и хотел сам ставить самовар для припарок; но нашел плиту еще довольно теплой, чтоб греть салфетки в духовом шкапу. Мне всегда смешно, когда он возьмется за какое практическое дело, как он его делает примитивно, наивно и неловко. Вчера испачкал все салфетки сажей, спалил себе бороду свечой, и когда я начала руками ее тушить — на меня же рассердился».
Лев Толстой с горящей бородой и Софья Андреевна, рядом с ним прыгающая, пытающаяся бороду потушить, прям какой-то анекдотический апокалипсис.
А ведь когда-то дело обстояло иначе. Наверное, укрывала его пледом, когда он хотел днем поспать, говорила: «Спи, Левочка».
И он спал.
...Никогда об этом не знал, но, оказывается, Софья Андреевна писала в свое время цикл стихотворений в прозе: «Стоны». Это просто Анна Ахматова какая-то. Легко себе представить: «Вечер», «Белая стая», «Из шести книг», «Стоны».
Вот из одного стихотворения, «Река»: «Плыву по реке и стараюсь не возмутить вокруг себя теплой поверхности воды, которая ласкает мое тело. Ласка воды освежает и укрепляет меня, ласка любимого человека сжигает и ослабляет».
А вот еще из одного (тут уже не хочется иронизировать: Софья Толстая похоронила шестерых своих маленьких детей, она знала, как это):
«Она прислонила голову к спинке кресла и точно заснула. Но это был не сон, а минутное забвение всего земного: это были проводы материнской души. Она передала нежную, любимую душу своего ребенка из земной – в небесную, духовную обитель, где нет ни стонов, ни плача, ни страданий... ни скорби от земного зла».
(Дочка Варвара вообще прожила только два часа. В своем кратком ноябре.)
Ну а потом ссоры, ссоры. Школа, ведение хозяйства, женский вопрос.
Однажды Софью Андреевну очень неприятно поразил разговор Льва Николаевича о равноправии женщин. Он – против: против свободы, против таких же, как у мужчин, прав, против всего. Чем бы женщина «ни занималась: учительством, медициной, искусством, — у ней одна цель: половая любовь». «Как она ее добьется, так все ее занятия летят прахом».
Вот бы сейчас Льва Николаевича в наше общество авторок и поэток. Растерзали бы, как вакханки Орфея. И очень может быть даже, за дело.
Но пока за всех феминисток отдувается одна Софья Андреевна.
...Читаю новости: «В Мексике два человека ранены при разгоне феминисток, устроивших погром». Софья Андреевна не знала, что Льву Николаевичу еще покажут кузькину мать. Но не все так плохо. Первая феминистка Мэри Уолстонкрафт удостоилась монумента в Лондоне. Об этом пишет The Guardian.
Мне нравится идея памятника.
Автор скульптуры Мэгги Хэмблинг отлила Мэри Уолстонкрафт в виде обнаженной женщины, «вырывающейся из смешения женских форм». Скучным этот монумент не назовешь, именно этого автор и хотела: вокруг бесконечные скульптуры строго одетых мужчин, стоящих на высоких пьедесталах, а тут буря и натиск, серебряный цвет.
Правда, жизнь у Мэри была короткой. Софья Андреевна хоронила детей, а Мэри Уолстонкрафт сама умерла от родильной горячки (обычная история в XVIII веке).
... Пока все это писал, захотел чаю. Встал, пошел на кухню, прохожу мимо собачьей полежки, а моя собака (Чуня) лежит там, поверх всех ее пледов, поджала свои короткие ножки, расхристанная, не укрытая.
У нее какая-то новая придурь: перестала укрываться. (Чуня – такса, они вообще-то лихо это сами делают.) Укрыл ее мимоходом, потом сообщил об этом в одной из интернет-сетей – пришли люди, написали в комментариях:
«Бабушка моя говорила, что семья начинается тогда, когда укрывают спящего. И заканчивается, когда это делать перестают».
«Мне этого никто не говорил, но я так хожу по дому и накрываю всех, кто уснул».
«Я тоже не могу смотреть на неукрытого спящего, особенно ребенка».
«Вообще спящий неукрытый человек смотрится неестественно, и всякую чушь про то, что так ребенок закаляется, даже слушать не хочу. Особенно, когда ножка из-под одеяла торчит».
«Вы, кстати, знали (извините за оффтоп), что кости левой пятки (именно левой) чаще всего находят антропологи в процессе своей работы по изучению древних людей?»
«Нет, не знали. Ух ты, как здорово! Но вернемся к укрыванию: я тоже своих всегда укрываю».
«...А еще – целовать их, спящих, уходя куда-то».
Поцелуем же своих спящих, уходя.
В память о Варваре, чужой дочке, прожившей только два часа, во имя Мэри Уолстонкрафт, теперь навсегда серебряной, во имя всех безымянных и именитых, всех потерянных и потерявшихся, всех тех, кого мы любили сами, но не уберегли, во имя чужой левой пяточки.
...У меня за решеткой балкона живет деревце. Ну такое бывает. Уцепилось семечко на балконе, проросло. Чем питается деревце, неизвестно. Предел вырасти положен (тут надо писать, как у Державина: «положон»). Поднялось на тонкой ножке, висит над бездной. Но тоже пожелтело.
Эта старательность маленького существа быть как все, очень трогает. «Я тоже, я тоже, – как бы говорит оно. – Я тоже дерево!»
Малыш, хочется ему сказать. Ну какое ты дерево. Тебе ж никогда не вырасти.
Но я молчу.
Назвал его Ванечкой; оно живет у меня уже там третий год, разрушает балкон, но я молчу.
Так и живем.
