Цивилизация
Ну вот и все. Небывалая осень построила купол высокий. Потом отменила. Отозвала свой приказ облакам этот купол собой не темнить.
Вышел сегодня вечером — холодно, стыло, темно.
Вернулся домой, через час вдруг слышу — звук.
Сначала я думал, что это кровать наверху скрипит или, не дай бог, протечка от соседей. Только потом понял: это дождь.
За окном идет дождь. Купол высокий прохудился. Какая кровать, какой юный секс у соседей, какая протечка?
Завтра выйдем — вот она, осень.
Бабье лето отменено, все в прошлом, поэма «У самого моря» дописана, сидит в платочке, перед ней ведро семечек.
— Почем семечки?
— Пятьдесят рублей. Вот еще огурчики. Соленые. Возьми, мужик, огурчиков. Легче будет коротать мрак и холод. А вот валенки. На зиму. От покойного Коли остались.
— Ну давай, стрекоза, свои валенки, семечки и огурцы. Сдача-то с пяти будет?
— Давай, муравей, без сдачи.
Обернулась ахматовская осень булгаковской.
Константин Паустовский вспоминал, как однажды Михаил Афанасьевич устроил у него на даче странную мистификацию: прикинулся перед незнакомыми людьми военнопленным немцем, идиотом, застрявшим в России после войны.
«Тогда я впервые понял всю силу булгаковского перевоплощения. За столом сидел, тупо хихикая, белобрысый немчик с мутными пустыми глазами. Даже руки у него стали потными. Все говорили по-русски, а он не знал, конечно, ни слова на этом языке. Но ему, видимо, очень хотелось принять участие в общем оживленном разговоре, и он морщил лоб и мычал, мучительно вспоминая какое-нибудь единственное известное ему русское слово».
И тут немчика осенило. Ужели слово найдено? — восклицала пушкинская Татьяна.
Найдено-найдено, Татьяна Дмитриевна. (Кстати, удивительная вещь: мы никогда не задумываемся, какое отчество было у Татьяны. Ну Татьяна и Татьяна. Уверен, что и вас сейчас резануло это «Татьяна Дмитриевна». А она ведь именно Дмитриевна: «Смиренный грешник, Дмитрий Ларин, / Господний раб и бригадир, / Под камнем сим вкушает мир»).
Умер ее батюшка, а Татьяна Ларина находит нужное слово для определения Онегина.
Так и немчик в исполнении Михаила Афанасьевича. Слово было найдено. «На стол подали блюдо с ветчиной. Булгаков ткнул вилкой в ветчину, крикнул восторженно: «Свыня! Свыня!» — и залился визгливым, торжествующим смехом. Ни у кого из гостей, не знавших Булгакова, не было никаких сомнений в том, что перед ними сидит молодой немец и к тому же полный идиот. Розыгрыш длился несколько часов, пока Булгакову не надоело и он вдруг на чистейшем русском языке не начал читать «Мой дядя самых честных правил...».
Какой хороший поворот: и тут нам Пушкин мигнул.
Спи, бригадир Дмитрий Ларин; спи Татьяна, смотри свой страшный, а потом эротический сон; спи, немчик, в русском писателе Михаиле Булгакове — придет время, все вы проснетесь, придете на наш страшный суд — и мы всех вас рассудим. Одним налево, спать на облаке, других направо, никогда не спать — на углях совести, в котлах безнадежности. Только, пока живы, пока еще дышите, шутите, представляете немчика, пока вас не осенило (опять эта «осень») единственное русское слово «свыня, свыня», — никогда не ложитесь спать днем.
И не потому, что Пастернак нам запретил:
Не спите днем. Пластается в длину
Дыханье парового отопленья.
Очнувшись, вы очутитесь в плену
Гнетущей грусти и смертельной лени.
И не потому, что уже помянутый Пушкин это тоже категорически не советовал:
Не спите днем: о горе, горе вам,
Когда дремать привыкли по часам!
Что ваш покой? бесчувствие глубоко.
Сон истинный от вас уже далеко.
Не знаете веселой вы мечты;
Ваш целый век — несносное томленье,
И скучен сон, и скучно пробужденье,
И дни текут средь вечной темноты.
Нет. Не спите не из-за Пушкина и Пастернака (тоже мне, раскомандовались, оба со своими фамилиями на «п», знатоки распорядка), а потому, что регулярный и продолжительный дневной сон повышает риск смерти на 19 процентов.
Пришла тут недавняя новость, окольными баннерами и ссылками: китайские ученые изучили информацию о 313 651 человеке, 39% из которых имели привычку спать днем, потом обобщили данные более 20 научных работ и пришли к неутешительному выводу: у людей, которые регулярно спали днем более часа, риск сердечно-сосудистых заболеваний вырастает на 34%, а риск смерти от всех причин на 30%.
Это меня огорчило.
Я с возрастом стал днем часто спать. И без всяких этих пастернаковских штучек. Заснул в четыре, встал в пять — и никакой головной боли, никакой помятости, никакой дикой тоски в очах, никаких этих «вы угорели», «вас качает жалость», никакого этого ватного неосознавания призванья, числа и года.
Все не так, Борис Леонидович. Жалость не качает, я не угорел, а чисел и цифр я и без всякого дневного сна теперь не помню. Живу, так сказать, без календаря в голове. «Поэтовы затменья не предугаданы календарем». (Спасибо, Марина Иванна).
Вот же удивительно: «Борис Леонидович, Александр Сергеевич, Марина Ивановна». Перебираешь отчества и имена, как будто родственников перечисляешь. Странное устройство русского языка: это устаревающее и старящее отчество делает всех ближе. Это вам не Уильям Шекспир, не Уильям Блейк — стоят на полках, смотрят на тебя сурово. Не дядюшки и тетушки, не дедушки и прабабки, не учительница первая моя (Сильвия Оттовна Платт), не наш домашний Александр Сергеевич, а далекие, брезгливые люди. Прищурились на тебя из кружевного воротника, некоторые как будто даже подносят лорнет к глазам: «Ты кто?» «Who are you?»
И только во снах ты можешь с ними встретиться, пересечься.
Стоишь в коридоре сна, подслушиваешь чужой разговор. Кто эти люди с бутылками молока, с которыми сейчас говорит Сильвия Плат?
Бродский считал, что самоубийство Плат не было неким актом, проистекавшим из ее жизненной философии. «Просто так вышло. Если бы разносчик молока пришел пораньше, Сильвия Плат была бы жива». («Иосиф Бродский. Большая книга интервью»).
Но даже Сильвия Плат и Бродский не додумались до того, что мы теперь можем делать со своими снами.
Одна моя знакомая в Сети недавно рассказала: «Мне опять снились несуществующие люди и несуществующая я сама. Если вкратце: я была во сне молодой женщиной, с длинными рыжими кудрявыми волосами, с накрашенными ресницами, я ехала в поезде куда-то, вместе с семилетним сыном, моими соседями по купе были два молодых красивых парня, веселых и доброжелательных, они смешили нас с сыном, показывали фокусы, один из них попытался уступить свою полку, для того, чтобы мы с сыном не спали на одной. Я чувствовала себя счастливой и на месте, естественной, в кайфах, психологи говорят — «защищенной».
И вдруг она чувствует, что на ее коже, сперва на запястьях, ладонях, потом выше, выше, по предплечьям, начинают набухать вздутия, сине-красные, пульсирующие, как черви. Она ужасно пугается, кричит. Все вокруг тоже пугаются. И вдруг — сознание начинает фонить. И знакомая моя догадывается: это не жизнь. Это — сон.
И уже понимая, что просыпается, она начинает прощаться с теми приснившимися людьми.
«Одному из парней — соседу по купе — я сказала, что они все, включая вагон, поезд и мир, герои моего кошмара. Я сказала: вас не существует». Все, только что такие испуганные, стали хохотать. Типа: вот же сумасшедшая баба.
«И тут произошло что-то для меня революционное. Я этого парня обняла, подошла и обняла. Я попробовала попрощаться с миром за секунды до гибели. Я себя вспомнила — осознала, что нет у меня никаких длинных рыжих волос, никакого любимого семилетнего сына, не бывает таких устройств вагонов, никогда нигде не было такого в поездах белья, некуда мне с этим «сыном» ехать, нет такой страны и такого языка нет, ничего нет: я сейчас выпилюсь из этой байды в Москву, в Свиблово, в 2020 год».
И тогда она сделала совсем невозможное. Она обняла несуществующего человека на прощание. И сон кончился.
По-моему, это невероятное событие. Я такого никогда не переживал. Когда моя знакомая обняла своего попутчика из сна, мир начал таять, «точно осветляться», стал, как нарисованный, пересвечиваться, распадаться на части, рваться, уходить.
«Мне 44 года, — написала наутро она. — Я впервые пережила это — я простилась с людьми, обреченными на гибель через мое пробуждение. Я даже не знала, что так в принципе можно».
... Осень уже, окончательная бесповоротная осень. Бабье лето закончилось, все в прошлом, книга «Техника осознанных сновидений» дочитана, тетка-сентябрь сидит в платочке, перед ней ведро семечек.
— Почем семечки? — спрашиваешь.
— Пятьдесят рублей. А вот еще огурчики, соленые.
— Ну давайте, тетенька, ваши небывалые огурчики. Сдача-то с пятисот будет?
— Давай-ка лучше без сдачи.
Очнулся от этого сна — смотришь: а в ладони зажата монетка. Сперва испугаешься (вдруг это был обол — и ты только чудом успел выскользнуть из смерти, к которой уже везла тебя харонова лодка), но потом стряхнешь пыльцу сна, успокоишься: на обол что-то не похоже — какие-то пять рублей. Сдача.
Все-таки вернула.
