NITSCHEWO

В книжном шкафу моей молодой еще бабушки (это мне она только казалась уже старой) стоял «Декамерон» Боккаччо. «Можно почитать?» — спросил я в тринадцать лет. «Там многое не для подростковых глаз», — сказала она.

Но я все равно тайно открыл потом.

Ну а в институте пришлось читать уже принудительно.

Кто не знает, фабула этой книги такова. В 1348 году во Флоренцию пришла чума, погибло много людей. Слуги отказываются служить господам, распадаются семейные и дружеские связи, даже мертвых уже отказываются хоронить: просто сваливают в ямы, вырытые на церковных кладбищах.

Когда Флоренция в страхе опустела, в храме Санта Мария Новелла встретились семь молодых женщин, которые решают уехать в загородные имения, чтобы вести там разговоры и за ними переждать катастрофу. Они приглашают с собой трех молодых людей (как же без них? без мужчин страшно), и, собственно, сама книга так и начинается: за городом добровольные затворники проводят медленно текущее время, рассказывая друг другу различные занимательные истории.

Предлагаю последовать их примеру. И тоже рассказывать истории. Так — мало-помалу — и карантин переживем.

Начнет рассказывать Василий Розанов (мы обязательно его с собой возьмем: вот он уже входит в церковь, похожий на хитрого рыжего костромского мужичка; входит, пришептывая и приплясывая, огненно-рыжий, всегда с торчащим хохолком на макушке, с маленькой бородкой и весьма хитрым взглядом поверх очков).

После чая с вареньем, устроившись уже в загородном имении, Розанов начинает свой рассказ.

... В свое время знаменитый германский политик Отто фон Бисмарк был послан в Петербург, чтобы приглядываться к русскому характеру и русским людям. И там с ним приключился анекдот: он заблудился на медвежьей охоте.

«Поднялась пурга, дорога была потеряна, и Бисмарк очутился в положении поляков с Сусаниным. Лес, болото, снег, никуда дороги. Он считал себя погибшим:

— Ничего! — обернулся мужичок с облучка.

[Бисмарк] запомнил это «ничего», много раз повторявшееся. И когда стал канцлером, то в затруднительных случаях любил повторять на непонятном языке: — Nitschewo».

Теперь мы знаем, откуда Хармс это украл. Вы же помните:

«Лето 1829 года Пушкин провел в деревне. Он вставал рано утром, выпивал жбан парного молока и бежал к реке купаться. Выкупавшись в реке, Пушкин ложился на траву и спал до обеда. После обеда Пушкин спал в гамаке. При встрече с вонючими мужиками Пушкин кивал им головой и зажимал пальцами свой нос. А вонючие мужики ломали свои шапки и говорили: «Это ничаво»».

В России это самое главное. Ничаво. Nitschewo. Ничего.

Как мы переживем карантин? Легко. Мы всегда в этом карантине: мы привыкли.

... Я сейчас читаю «Остров Сахалин» Чехова, там чередой идут русские и не русские характеры, провернутые в общей мясорубке нашей великой империи. Бывают удивительные типажи.

Вот человек, который отказался от обязательной каторжной работы и поет. Его пороли, сажали в карцер. Но не сломали. Теперь поет. Единственный. Над опустевшими временно бараками (все ушли на работы) плывет его голос.

Солдаты, всех тут охраняющие, тоже иногда поют. Но не так, не весело, не свободно. Сахалинский солдат поет редко и всегда одно и то же: «Десять девок, один я, куда девки, туда и я». Веселая песня, которую он поет с такой скукой, что под звуки его голоса слушающий начинает тосковать по родине.

Зачем Чехов стал писать эту книгу? Зачем поехал туда? В это Nitschewo. (Там даже река Такоэ похожа на исковерканное наше местоимение.)

Один из современников говорил: «Все были удивлены. Куда, зачем? Молодой беллетрист, любимый публикой, талант которого создан «для вдохновений, для звуков сладких и молитв», — и вдруг отправляется на каторгу!»

А вот зачем. Чехов пишет Суворину 9 марта 1890 года: «Из книг, которые я прочел и читаю, видно, что мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч верст, заражали сифилисом, развращали, размножали преступников и все это свалили на тюремных красноносых смотрителей. Теперь вся образованная Европа знает, что виноваты не смотрители, а все мы».

В книге есть место, где Чехову рассказывают про первых переселенцев. Четыре листа, вырванные из молитвенника. Эти люди приехали сюда по своей воле. Четыре этих листа были выменяны потом на три аршина китайки.

На одном из листов, который был в книге заглавным, еле разборчивыми почерком было написано: «мы, Иван, Данила, Пётр, Сергей и Василий высажены в селении (...) 17 августа 1805 года».

И меня как что-то хлопает по лбу. Это же Елена Шварц. Из ее стихотворения 1975-го.

Я, Игнаций, Джозеф, Крыся и Маня
В теплой рассохшейся лодке в слепительном плыли тумане.

Герои этого стихотворения Шварц тоже плывут в этом Nitschewo. Залив Нетникогда, река Вникуда. (Я всегда по памяти читал неправильно: «в ослепительном». Когда искал цитату — выяснилось, что в оригинале пропущено «о». Туман не ослепительный, а слепительный. Это важно.)

Но вернемся, впрочем, к нашей «чуме».

«У нерукопожатных людей шансов заразиться коронавирусом значительно меньше, чем у рукопожатных», — пошутил один остроумный человек. Не трогать руками, не прикасаться, не чесать нос.

Но есть люди, которые ничего не боятся и не делят людей по рукопожатности.

«К моим старикам родителям, в московскую квартиру, позвонили типы в белых комбинезонах, масках, очках и с сумками. Мол, мы из РосМосСанСпецКарантинКоронаВирусОбнос, по распоряжению СвышеСтоящих проводим внеплановую санитарную зачистку жилья московских пенсионеров от источников заражения, вирусов, грибов, тараканов». А также в качестве бонуса — от денег, ценностей, «похоронных» сбережений и прочих излишеств, как выяснилось.

Да что там жулики.

Кажется, что все уже неуловимо и неотвратно в нашей жизни изменилось.

Привычный порядок рухнул, некоторые из долговременных последствий уже сейчас вполне очевидны, вопрос только в масштабе.

«Пока еще все только замерло — застыло в картине — и кажется, что то, что уже стало прошлым — все еще настоящее, реальность, которая вернется, едва только мир снимут с «паузы»».

Вернется ли?

... Если уж начал с книги, закончу тоже ею. Нет, не Боккаччо. Какой-то безымянной, которую тоже читал в школе.

Сейчас уже не вспомню, кто автор, какое название. Какая-то книжка по советской прикладной психологии (уже смешно). Ничего из нее не запомнил, зацепилось в памяти только это.

Случилась однажды в самолете паника, какая-то неисправность, может, мотор забарахлил, может, турбулентность. Все знают, как опасна паника в летящем самолете. Но все повскакали с мест, кричат.

И вдруг женщина в середине салона, не вставая со своего аэрофлотского места, достала из дамской сумочки помаду и стала спокойно красить губы. Это было так странно, так неуместно, что люди как-то сразу прекратили кричать и успокоились.

Не знаю, правда это или нет, но мне нравится эта история.

... Я выкладываю каждое утро в эти последние дни шарик на подоконник — есть у меня такие стеклянные шары. Розовый, голубоватый, белый, золотой. Лежат в пузатой вазе, сто лет там уже лежат. Раньше я их не трогал, а сейчас каждое утро вынимаю один (сегодня, допустим, будет розовый), кладу на подоконник и с близкого расстояния этот стеклянный шар фотографирую.

Они всегда получаются у меня разными: то подоконник солнечный, то пасмурный; то на шаре играет солнце, а то нет.

«Nitschewo», — как бы говорит каждое утро людям новый шарик. — «Всё ничаво. Будем жить. Кто-то же должен над этими бараками ловить идеально круглым боком весеннее солнце и петь».