Цивилизация
В 675 году японский император Тэмму по буддистским соображениям запретил японцам есть мясо. Он никогда так и не узнал – по естественным причинам — про героиню романа Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев» Лизу Кулачеву, которая, икая от слез, кричала своему мужу: — Да-а, граф ел спаржу.
— Спаржа — не мясо, — пытался отбрыкиваться муж. Но Лизонька не сдавалась.
— А когда он писал «Войну и мир», он ел мясо! И когда «Анну Каренину» писал — лопал! лопал! лопал!
Наверное, она хотела сказать «жрал». Но постеснялась.
Император же Тэмму – нет.
Вот расцвела в саду моём гвоздика,
Что посадила милая моя,
Мне говоря:
«Когда настанет осень,
Любуясь на неё, ты вспоминай меня!»
Вспоминали японцы милого Тэмму не раз. Тихим и добрым японским словом. Потому что из-за этого запрета на мясо домашних животных японцы стали выделять умами («приятный вкус») не из мяса, а из водорослей комбу и тунца-бонито. В течение почти 1200 лет. Вплоть до 1871 года, когда император Мэйдзи снял, наконец, запрет своего далекого предшественника на мясо домашнего скота и прочих животных (кроме добытой на охоте дичи).
— Интересно, а зачем они тогда разводили скот? — думаю я. Но Википедия не дает мне ответа.
1200 лет. Это же с ума сойти. Христианство на Руси было принято в 988 году при князе Владимире, а японцы уже 300 лет не ели мясо.
Татарско-монгольское иго длилось примерно 300 лет (с 1237 по 1480 год), а бедные японцы даже не могли себе пожарить котлету.
Ни говядины, ни обезьяны. Нихиль. То есть ничего.
Теперь понятно, почему стихи у японцев такие грустные.
«Уходи! Уходи!» —
От всех дверей меня гонят...
Кончается старый год.
Ни тебе оливье, ни буженинки запеченной, ни буржуйских рябчиков. Впрочем, нет. Рябчиков можно было (дичь, добытая на охоте.) Тех, кто осмеливался нарушить табу, ждала смертная казнь.
Вообще это только кажется, что буддизм – мирная религия.
Например, на Тибете с приходом буддизма прежняя древняя религия этих мест стала преследоваться и вытесняться всё дальше – прочь от центра – в отдаленные пограничные районы. С репрессивными мерами не стеснялись. Придя во второй половине VIII века к власти в Тибете, буддисты удалили от престола своих религиозных и политических врагов, которые «были, по одним данным, убиты, по другим, заживо замурованы в гробницу, по третьим, объясняющим наличие двух первых версий, переведены в разряд «живых мертвых».
Это любопытный термин. «Живые мертвецы» — это те люди, которых пощадил институт человеческих жертвоприношений, но которым досталось новое испытание от самой мирной религии на земле.
Они должны были доживать свои дни у могилы. В буквальном смысле. «Живым мертвым», поселенным возле погребального комплекса, запрещалось видеть живых людей и разговаривать с ними.
«Живые мертвые» принимали жертвы, приносимые покойному, то есть, ели ту пищу и носили те одежды, которые периодически отдавали им родственники. Приближаясь к могиле, родственники «живых мертвых» трубили в рог, и по их сигналу «живые мертвые должны были немедленно скрыться. Оставив в условленном месте запас пищи и одежды, родственники уходили, извещая «живых мертвых» о своем уходе новыми сигналами рога.
Это мне напомнило историю уже из наших дней. (Японский император Тэмму был, конечно, гад. Кто бы спорил. А вот на мелкие унижения разрешения не вводил.)
…Моя приятельница Марианна (да-да, вы уже поняли, что это она: у нее всегда есть, что рассказать за чарочкой-другой) поведала:
— Моя подруга Z. Была юристом. Служила в одной очень известной компании. Назовем ее «компанией L». И вот ушла она в декрет. А потом вернулась…
…Дальше я продолжу уже своими словами…
За год её беременности и родов её бросил муж, так случается. Бедная баба осталась совсем одна. Денег не было. Ребенок есть. Кормить надо. И вот она вернулась на работу. Там её не хотели — всякие кризисы, санкции, тяжелая жизнь.
По закону её не могли уволить (мать новорожденного имеет свои социальные льготы), только за какую-то провинность, а ей тупо нужна была эта работа. Вот она всеми своими наманикюренными когтями и вцепилась в это свое материнское, как плата, право.
И началась эта игра — одной этой девочки и целого штата сотрудников гиганта-концерна.
Для начала ей не нашлось места в оборудованных кабинетах, и поэтому выгородили пространство для стола ее в коридоре – у лифтов, в холле. Она сидела в этом заковролиненном коридоре, и главное было – именно сидеть. Не опоздать ни разу, ни уйти раньше на обед (а обед – это 40 минут). Просто сидеть 9 часов. Без дела. Потому что работы для нее не было.
«Извини, Лизочка, сегодня опять котлеты только из фальшивого зайца!»
Когда она стала смотреть фильмы по своему айфону — поставили камеру слежения за ней: запретили фильмы. Потом запретили пользоваться и интернетом. Она сидела. Ей дали задание, связанное с пользованием базой, то есть, интернетом, конечно. Но опять обрубили связь.
Опадали листья, ложился снег за окном, а она сидела. В течение всех трех лет она держалась, как могла, а вся многоголовая свора огромного концерна пыталась ее сожрать.
Аиста гнездо на ветру.
А под ним - за пределами бури –
Вишен спокойный цвет.
(Вы заметили, что во всех стихах средневековых японских поэтов, которые я привожу, нет ничего про мясо?)
— Её уволили, конечно, — вздыхает Марианна, — но через три года. Она продержалась! Меня это потрясло. Мы говорили про нее вчера. Лена, моя подруга, сказала, что не смогла бы так унизиться. Быть таким «живым мертвецом». А я подумала, что это героизм. Из-за себя так невозможно: только ради ребенка, ради жизни на земле. Правда, жуткая история! Почти как триллер.
Ах да. Вспомнил еще: сотрудники концерна тогда подписали запрет на общение с нею.
… Вот так и с нами поступит судьба.
В книге Лидии Корнеевны Чуковской про Ахматову есть воспоминание. Про Марию Валентиновну Ватсон (мне нравится, как там играет жизнь с фамилиями: в 1874 году Мария Валентиновна вышла замуж за публициста и переводчика Эрнеста Ватсона, а сама была поклонницей поэта Семёна Надсона – и даже ухаживала за ним во время его болезни; благодаря Марии Ватсон был поставлен памятник Надсону и опубликовано его собрание сочинений, но это все лирика, важно как она поступала с едой).
А с едой она поступала так.
— Я запомнила на всю жизнь, — пишет Чуковская, — как летом, не то 19-го, не то 20-го года, в голод, меня послали на кухню вскипятить чайник; там, над своей керосинкой, стояла Марья Валентиновна в пальто вместо халата — и беседовала с кушаньем, шипевшим у нее на сковородке. «Не хочешь быть котлеткой, — говорила она, размешивая что-то на сковороде, — будь кашкой, будь кашкой!»
Быть нам кашкой.
Но даже в виде кашки – мы всё равно победим.
