Цивилизация
«Молодежь», «юные существа», «новые люди» всегда увлекали литераторов, как надежда на нечто небывалое и таящее обещание перемен к лучшему. О них ставили пьесы, снимали кино, писали книги. Сугубое внимание уделяли советской молодежи, лепя образ особой части очередного поколения землян – «авангарда общества строителей, по мыслям, делам и поступкам, богатству души и великим стремлениям достойного коммунистического завтра». Так писал о ней видный некогда прозаик и публицист Владимир Немцев и сотни иных сочинителей.
Их продукция заполняла полки магазинов и библиотек СССР, стенды с плакатами, экраны и эфиры, где звучали бравые марши, барабанная дробь и грохот сапог «строителей красного завтра».
И тут сквозь их топот пробился спокойный голос. Со страниц девятого номера журнала «Юность» за 1956 год прозвучала история об обычной повседневности молодых горожан, идущих по улицам без алых знамен и сияющих горнов, куря папиросы, надвинув кепки и подняв воротники. Что с одной стороны – роднит их с героями Ремарка и Саган, а с другой – хранит местный кирзовый колорит. И тем привлекательно.
«Они знали все примечательности Арбата вечернего, наполненного возвращающимися с работы людьми, заходящими в магазины в основном за хлебом и маслом; Арбата дневного, когда сотни приезжих толпились в очереди за швейными машинами и часами, и Арбата утреннего, когда домработницы и домохозяйки мечутся из «Гастронома» в диетический и обратно. Они знали, когда проедет «сумасшедший Колька» на велосипеде с троллейбусным круглым рулем и с гудком, которого пугались даже милиционеры.
Они знали вечно пьяного Ваньку, который, горланя песни, появлялся часов в двенадцать. Его качало и бросало из стороны в сторону, он замахивался на прохожих, замахивался, но никогда не ударял. Они даже знали, где живет «пиковая дама», высокая, худая старуха с дореволюционной кошелкой, одетая во все черное и по последней моде 80-х годов прошлого столетия.
Они могли объяснить, для чего пионерский отряд со знаменем и барабанным боем идет к Фрунзенской набережной и как контролер в троллейбусе узнает, до какой остановки вы взяли билет. Но они не знали, они не могли объяснить, кому они сами нужны».
– Ну ничего себе! – закричали краснозвездные агитаторы. – И это – у нас, где «каждый молод сейчас», где «труд дело чести», где «царь – рабочий класс», «на работу идут, как на праздник» и «каждый день сам собою хорош», о чем столько раз сказано и спето. А эти, видите ли, «не могут объяснить, кому они нужны».
Выходит, зря все наши «мы успехи в борьбе за нового человека, совершенного во всем»? Напрасно славим мы «хозяйское отношение к жизни»? Где в таких писаниях «радостное волнение труда и борьбы за будущее»? Нет его. Возмутительно!
Возмущенные делают вид, что не знают: пока из радиоточек звучат их агитки, в подъездах подростки поют: «пусть работает железная пила – не за этим меня мама родила…» и «надену я черную шляпу, поеду я в город Анапу, где целую жизнь пролежу на соленом как вобла пляжу…».
Считается, что такое если и звучит – то в самых темных углах самых грязных подворотен, где таятся мерзкие отбросы. Но с этими пережитками и недобитками мы скоро покончим. Так положено говорить. Так велено думать. А не так, как в «Юности» № 9 за 1956-й.
Такие слова – вызов всей советской агитации. А то, что они черным по белому напечатаны в модном журнале с немалым тиражом – вызов двойне. Еще недавно б за такое!.. Впрочем, тогда такого не печатали. А тут простой парень из Антипьевского переулка, студент Литинститута Толя Гладилин за два месяца пишет повесть «Хроника времен Виктора Подгурского», несет в редакцию, и – нате вам: ему уже вторят читатели в письмах и авторы в текстах. Скажем, Анатолий Кузнецов в повести «Продолжение легенды»: «Кто изобрел слово «зрелость»? Кому пришло в голову выдавать удостоверения о зрелости наивным ребятам после школы?.. Я окончил десятый класс, но никогда в жизни не чувствовал себя таким растерянным. Таким беспомощным. Щенком. Мне трудно и страшно. Нам десять лет говорили, что перед нами открыты все пути. И вот, оказывается, они передо мной закрыты».
А как же мнение начальства? Ведь согласно ему журнал обязан убеждать: в СССР юноши и девушки могут добиться всего, чего хотят. Ведь партия и государство неустанно заботятся о каждом из них и обо всех скопом. А в ответ требуют зрелости, то есть готовности бодро строить, во всем подчиняясь. Или, как пишет историк Михаил Рожанский, сочетая «подданнические отношения с режимом» с «нацеленностью на социальную инициативу» и так обеспечивая жизнеспособность советского строя.
А где в повести Гладилина инициатива? Где энтузиазм? Его герой Подгурский шляется по городу, пререкается с матерью, болтает на отвлеченные темы, мечтает о счастье, ревнует, сомневается в себе, напевает странные куплеты и при этом так нравится читателю, что в вузах автора встречают овациями и словами: «Лучше написать невозможно».
Конечно, говорят так не все. Не всех томит двойная жизнь, когда отчетной писаниной ты рапортуешь о свершениях, а прогуливаясь с Ниной, выясняешь отношения. Но – очень многих. Автор получает сотни писем. Девицы обрывают телефон. Солидные дяди просят вразумить отпрысков – чисто по привычке: если напечатали, значит автор – властитель дум, воспитатель. А автору едва 21 год. И воспитывают в редакции его – гонорар (чтоб не зазнался) платят самый малый и восторженных записок не передают.
Его тогда это мало волнует – слава тешит человека. Но спустя десятилетия он вспомнит эти меры. И – удивиться: до чего ж мне повезло. Как совпало, что редактор отдела прозы Мэри Озерова не сунула рукопись в кипу других, прочла, исправила, собрала отзывы, положила на стол главному редактору Катаеву, а там ее прочла его дочка Женя и… «Папа, – сказала, – это надо печатать». А папа взял – да и издал. Так как не знал, а надолго ли вся эта «оттепель»...
И впрямь: Гладилину бешено везет. Не выйди его «Хроника» в сентябре, она, возможно, не вышла б вообще. Потому что через месяц восстает Венгрия. Советская номенклатура утюжит ее танками, объявляет восставших «фашистами» и заявляет Хрущеву, что вся крамола от умников да писак – из их «Клуба Петефи». И тогда на долгие месяцы спорные тексты неоднозначных авторов теряют шансы на публикацию. А Гладилин – успевает.
И, сам того не зная, открывает новый жанр «исповедальной прозы молодой советской литературы» – и на какое-то время становится лидером тех, кого вскоре назовут «шестидесятниками». И больше того – рождает мощный культурный сдвиг в советском кобществе. Доверительная интонация звучит в стихах Ахмадулиной, Вознесенского, Евтушенко, Рождественского. Выходят их книги – «Струна», «Парабола», «Флаги весны». Сам он пишет повести «Бригантина поднимает паруса», «Дым в глаза» и «Песни золотого прииска». И пока его нещадно лупит критика, по проложенной им лыжне мчится его друг Аксенов со «Звездным билетом» и «Апельсинами из Марокко». И ровняет ее своим снегоходом...
Но бьют и его! Их всех будут бить – орать с трибун, марать в статьях, изымать книги, карать непечатностью, заставлять прославлять все что надо в разных «Братских ГЭС». Но, – как скажет, усмехаясь, после очередной проработки ветеран Отечественной войны и русского вольномыслия Виктор Некрасов – ведь не убьют, ведь не посадят.
Посадят Синявского, Даниэля, Гинзбурга, Буковского… А его, Галича и Максимова – выдавят из страны. И скоро в Париже они встретят Гладилина. А уж там подоспеют Аксенов, Владимов, Войнович и другие… А Окуджава и Вознесенский, сбегая от соглядатаев, будут навещать их ночами.
Но то уже другая эра – эра посадок и высылок, «Континента», «Ардиса» и «МетрОполя». А пока на дворе «оттепель» – пора романтических надежд. Радужных иллюзий. Радостных и наивных восклицаний «на Площади Восстанья в полшестого». Времена Подгурского и его автора Гладилина.
Но они прошли. А после вернулись – вместе с изгнанниками, в другом – более ярком – обличье. И вновь ушли под визг завинчиваемых гаек и лязг засовов. Да, времена не выбирают. Да – не люди такие, как время, а время такое, как люди. Да, мы помним слова и Кушнера, и Пятигорского. Но знание афоризмов не снимают вопросы: а есть ли времена, что навечно проходят в России? Чьими будут следующие? Кто напишет их хронику?