Цивилизация
…Мы сдали того фраера
Войскам НКВД.
С тех пор его по тюрьмам
Я не встречал нигде.
С тех пор имею, братцы,
Одну лишь в жизни цель:
Ах, как бы мне добраться
В ту самую Марсель.
Где девочки танцуют голые,
Где дамы в соболях,
Лакеи носят вина,
А воры носят фрак!..
Этот стих Ахилла Левинтона – некогда осужденного на 25 лет студента Ленинградского института философии, лингвистики и истории – в рейтинге поэзии, популярной сегодня в российских тюрьмах, не имеет шансов.
Хит-парад Федеральной службы исполнения наказаний возглавляет Пушкин. За ним идут Есенин, Лермонтов, Высоцкий, Блок, Цветаева, Маяковский и Бродский.
Вот так. «Жемчуга стакан» Левинтона и «Простой советский заключенный» Алешковского – пролетели как фанера над Марселем. Видать, с тех пор, как субкультура дворово-подъездной поэзии угнездилась на радио «Шансон». Но я-то родился и жил двадцать лет на Большой Марьинской и еще застал ее там. Тогда поэзия делилась на ту, что по радио и в школе, и ту, что в кустах сирени про тюрьму, приблатненная девка-романтика.
И вот теперь – везде на первом месте Пушкин. И не зря. Коли присмотреться, то и Александру Сергеичу тюрьма не чужда. Может, в том и исток его популярности?
«Сижу за решеткой в темнице сырой…» – «Узника» кто написал? Кто с Чаадаевым внимал Отчизны призываньям «под гнетом власти роковой»? Кто обещал, что «оковы тяжкие падут, темницы рухнут и свобода…»? Кто ждал «с томленьем упованья минуты вольности святой»? Пушкин. И разве призыв «давай улетим», звучащий в «Узнике», написанном в кишиневской ссылке, не созвучен стремлению в «ту самую Марсель» – метафору веселой воли?
Так что победа Пушкина в чарте ФСИН не удивляет. Как и второе место Есенина. Кто в 1915-м писал о Владимирской дороге (ныне – Шоссе Энтузиастов):
«…Затерялась Русь в Мордве и Чуди,
Нипочем ей страх.
И идут по той дороге люди,
Люди в кандалах.
Все они убийцы или воры,
Как судил им рок.
Полюбил я грустные их взоры
С впадинами щек…»?
Есенин. А кто в «Москве кабацкой» в 1925 году от зари до зари читал стихи проституткам
и с бандитами жарил спирт? Есенин. И разве не он в «Стране негодяев» устами ее героя Чарина объявляет, что «свора острожная и крестьянство так любят Махно»? И объясняет:
Потому им и любы бандиты,
Что всосали в себя их гнев.
Ну, а «Письмо матери», в котором «кто-то мне в кабацкой драке саданул под сердце финский нож» издавна пели на все лады по вагонзакам, городам и весям. Ибо тема старушки-мамы – вечна для русской каторги.
Как и лермонтовский призыв:
Отворите мне темницу,
Дайте мне сиянье дня,
Черноглазую девицу,
Черногривого коня.
А уж кто-кто, а Лермонтов неплохо знал, про что писал в своем «Узнике». Как-никак, а сидел и под арестом, и видел, как «ходит в тишине ночной безответный часовой», и дважды был в ссылке. А мечтал о воле. Так что и его третье место вполне заслужено.
Ну а Высоцкий… Народный поэт, чей голос еще недавно несся чуть не из каждого пятого окна. Тут легко допустить, что слава всесоюзно любимого вольнолюбца жива, и его тюремный успех понятен. Но – не забудем, как в свое время об актере «Таганки», кино и поэте с гитарой поговаривали – я сам и не раз это слышал – что он, мол, и сам сидел. Оттого и знает хорошо, чего ищет в песне советский человек…
А он – не сидел. И что с того, коли рос он, как и я, на границе двух непростых московских районов – Мещанской слободы и Марьиной рощи? Отсюда и его Колька с Первой Переяславки, и «…вещи – к теще в Марьиной Роще…», и дом на Первой Мещанской в конце… Вырасти там – оно кое-чего стоит. Потому и не удивляют его песни на фене, где
Шнырит урка в ширме у майданщика
Бродит фраер в тишине ночной
Он вынул бумбера, осмотрел бананчика
Зыцал по-блатному: «гоп-стоп, штемп легавый, стой!»
Отсюда и песни про того, кто «был душой дурного общества» и его «фамилью-имя-отчество прекрасно знали в КГБ». И про друга, что уезжая в Магадан, где «сплошные лагеря, а в них убийцы», говорит: «не верь молве, их там не больше, чем в Москве…» И слушатель другу верит.
А друг-то явно не из тех, кто объявляет: «я в деле и со мною нож» или «я давно уж к замочку свой гвоздик притер». И известный ныне особый интерес к Высоцкому органов госбезопасности служит особым фоном песням о несправедливой посадке, тюрьме и побеге. Где «арестован добрый парень за три слова». Где «на вторые сутки на след напали суки» и «как падаль по грязи поволокли». Но нет уже сил «на мушках корячиться, словно на колах». Так что волокли-волокли, а мечту о воле не затоптали и не убили.
Казалось бы – на что Высоцкому жаловаться? В тюрьме не сидел. В Париже бывал. С Бродским в Америке разговаривал… Однако ж с юных лет и до конца дней своих он воспринимал советскую систему как одну большую зону – «чужую колею глубокую».
И, ясно, что сторонники железных руки и ежовых рукавиц не любят те его стихи, где звучит вечное пушкинское «и свобода!» А тем, кто ее ждет и хочет, они нравятся.
Хотел ее и Александр Блок. Потому и вопрошал:
Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться?
Царь, да Сибирь, да Ермак, да тюрьма!..
Вольному сердцу на что твоя тьма?
Оттого и делился тайным:
Вот Он – Христос – в цепях и розах
За решeткой моей тюрьмы.
Затем и вошел в созданную в 1917 году Временным правительством чрезвычайную комиссию по расследованию беззаконий царских министров, генералов и прочих высших чиновников. Их держали в Петропавловской крепости, а поэт, как секретарь комиссии, участвовал в допросах, открыл «паноптикум печальный» и вскоре умер. Кстати, через четыре дня после ареста Николая Гумилева – не дожив девятнадцати дней до его казни.
Гумилева в рейтинг не включили, а вот Владимир Маяковский и Иосиф Бродский, что, в отличие от автора «Незнакомки», сидели, в него вошли.
Автор стихов об улице, что «провалилась, как нос сифилитика», и о том, что «ГПУ – это нашей диктатуры кулак сжатый» попал за решетку за экстремизм – подпольную борьбу с властью – агитацию булочников, сапожников и печатников против царизма. Был взят в нелегальной типографии. Ел блокнот. С адресами и в переплете. Сидел в Пресненской и Сущевской части. Вышел на поруки. Через год снова сел – по подозрению в незаконном обороте оружия. Потом готовил успешный побег женщин-каторжан из Новинской тюрьмы. За это сел опять. В Бутырку. В одиночку № 103. Почти на год.
И весь год читал. Вместо книжек по теории и практике революции взялся за Байрона, Толстого, Шекспира, Белого, Блока, Бальмонта. Понравилось. Но классовое чутье подсказало: эти – чужие. Решил писать сам – так же хорошо, но про другое. Но быстро понял: так же про другое нельзя. Отсюда – «Облако в штанах» и весь будущий Маяковский. Его хотели выслать в Туруханск. Но друг отца – помощник начальника тюрьмы «Кресты» – парня выхлопотал.
А Бродский в ссылку поехал. Из тех самых «Крестов». В «столыпине». В Архангельск. Советская власть оказалась жестче царской. Выхлопотать у нее поэта не удалось.
В 1964 его отправили в камеру. 18 февраля начали слушание дела. Поэта обвиняли в тунеядстве, писании «ущербных стихов» и их распространении среди молодежи, а также в организации вечеров, где он противопоставлял себя советской действительности. И вот
Прошел январь за окнами тюрьмы…
а я опять задумчиво бреду
с допроса на допрос по коридору
в ту дальнюю страну, где больше нет
ни января, ни февраля, ни марта.
Ирония истории: Маяковский сел за экстремизм – избыточную гражданскую активность, а Бродский – за социальную пассивность. И стихи. Итог – ссылка в отдаленный Коношский район, где он возит бревна, работает в поле, делает бочки, строит крыши. А после говорит, что это – время особо напряженных размышлений и творчества. И – мечтаний о Западе – то есть том самом Марселе…
Не случайно появление в рейтинге и Марины Цветаевой. Тюрьма и связанные с ней горе и отчаяние были от нее близко – рукой подать. После возвращения из Франции в СССР в 1939, арестовали ее дочь Ариадну и мужа Сергея. В октябре 1941, когда Марины уже не будет в живых, его расстреляют. А Ариадна Сергеевна – одаренная поэтесса и художница – проведет в тюрьме и ссылке пятнадцать лет и выйдет в 1955-м.
Как видим, включенные в рейтинг поэты, так или иначе, а все прошли через неволю. А воспели – волю. Стоит ли удивляться их включению в тюремный хитпарад? И не о них ли спето Юзом Алешковским: «Господа из влиятельных лагерных урок за размах уважали меня»? Думаете, странно вот так – о Пушкине? Да чего ж странного, если и он всю жизнь по царскому велению был заперт в границах империи? И так и не увидел свой Марсель…