Цивилизация
Улица начинается со здания суда и заканчивается нарядным жилым комплексом «Шуваловский». Или наоборот. Смотря с какой стороны ехать. Я ехала со стороны суда. С телекамерами не пускают, а пришедших с пустыми руками пускают по одному, выдерживая на холоде минут пятнадцать.
На первом этаже пахнет столовкой. На третьем этаже у зала №303 ждут начала заседания. Людей много, если пересчитать на два коридора, холл и четыре скамейки, но совсем немного, если брать в масштабах Болотной.
Чтобы сориентироваться, что тут и как, надо у кого-то спросить, приблизиться. А хочется уйти обратно к лифтам, сесть в машину и уехать отсюда в сторону «Шуваловского».
Но я иду к одной из женщин. Ее зовут Мила. Она не родственница подсудимых и не подруга. Она ходит сюда с начала процесса. У них тут своя компания. Одна из женщин, живущая за 60 км от Москвы, оставляет свою мать, у которой «Альцгеймер», и едет сюда. Мила не была 6 мая на Болотной, но была на Болотной раньше, 10 декабря, и потом ходила на митинги. На суд они ходят три раза в неделю. Есть что-то странное в нашем разговоре. Как будто я изучаю Милу с научными целями. Или себя, которая на заседания не ходит, используя Милу как диагностический прибор. Черт знает что.
В центре стоит молодой человек в лиловом свитере — на рукавах замятины, свитер не отглажен — это Николай Кавказский, один из обвиняемых (после разговора с Милой я начинаю ориентироваться в людях). Девушка в коротком вязаном платье (Танечка, потом я узнаю, что это Танечка — жена Алексея Полиховича, они поженились, когда он уже сидел в тюрьме) протягивает ему пакет с едой:
— Кормить Кавказ, кормить!
Тот вроде отказывается.
— Это шутка, — говорит Танечка. Но они и так все улыбаются.
— Потребности одного человека не могут быть удовлетворены за счет потребностей другого человека. Надо, чтобы человек понял — если он будет удовлетворять потребности за счет других, то другие будут удовлетворять свои потребности за счет него, — говорит Кавказский.
— Рациональный подход может быть ошибочным. Если я не чувствую голода, я не смогу понять голод другого человека, — отвечает ему юноша с бородкой. — Тут мы приходим к понятиям добра и зла. Нам навязывают оценку того, что есть добро, а что есть зло.
В коридоре слева от лифтов трое мужчин едят яблоки. Они пришли на другое заседание, неполитическое. Сотрудник центра «Э», которого я никогда не видела, но тут же вычислила, стоит у дверей зала 303 и болтает с приставами. Вид у него залихватский. Прошел уже час после обещанного в 13.00 начала, но ничего не происходит. Анна Борко из Комитета 6 мая узнает меня. По фейсбуку. Знакомит с мужем, который защитник в процессе. И тут же посвящает в семейные дела 6 мая: «У нас тут братство кольца». Она улыбается.
Женщина в траурном кружевном платке — мама Андрея Барабанова. Ее мать, бабушка Барабанова недавно умерла.
— И не отпустили на похороны?
— Конечно. Но не к матери, как Мишу Косенко, а к бабушке. К бабушке все равно бы не отпустили, она не считается близким родственником.
- Маша Рябикова — двукратная чемпионка мира по скайсерфингу, у нее тысячи прыжков с парашютом — ходит на все заседания.
Девушка в серой холщовой куртке, с капюшоном, натянутым на голову, оборачивается, улыбается. И рассказывает мне об акции в поддержку молодоженов-заключенных «Любовь побеждает», которая в итоге не удалась, потому что надо было, конечно, действовать иначе. Нельзя было сначала объявлять, а потом разворачивать плакат. Надо было наоборот.
— У Леонида Ковязина теща из дворянского вятского рода. Она приехала поддерживать его еще до того, как дети поженились. А ее дочь, Женя, в театре играет. Она кукловод.
Я оглядываюсь на женщину в белой куртке и молоденькую девушку в длинной юбке. Девочки здесь все очень юные.
- Женя говорит, что, если Леню отправят на поселение, то она сможет работать в школе, поедет вместе с ним.
Звучит это, конечно, слишком литературно. Слишком очевидные ассоциации.
- Саша Духанина родилась на Кипре. Родители там жили. Мать и сейчас там живет, поэтому не может приезжать.
Духанину я узнала сразу. У нее татуировки и заколки с розочками. И косички, которые я не умею плести — такие интегрированные, как часть прически. Духанина во время процесса вышла замуж. Они были едва знакомы. Но он стоял под окнами, с цветами. Она же под домашним арестом. И выстоял. Чтобы она жила с ним, ему надо было прописать ее в свою квартиру.
— И теперь ее домашний арест у него в квартире?
— Да. А вот там в камуфляже конвойный Саши.
Парень с незлым лицом стоит недалеко от Духаниной. Кажется, что они могли бы подружиться при других обстоятельствах. Черт знает что.
От этих нежных подробностей чужих биографий, занимающих все время ожидания, расслабляешься. Невозможно быть злой.
Я рассматриваю людей в черном, с надписями «Полиция» на спине. Семья обвиняемых по «болотному» — это мне понятно. Но и люди в форме, которые тут вместе с ними, у лифтов, у дверей, — они мне понятны тоже.
— Могут их амнистировать? Говорят вроде, что амнистируют?
— Мы надеемся. И хорошо, что амнистия не предполагает признания вины.
Наконец, все меняется. Люди в форме образуют коридор, тесня нас к стенам. Сейчас поведут подсудимых, тех, кого привозят сюда из СИЗО. Появляется черная собака.
— Все отошли, освободили проход!
— Я очень опасный преступник, почему же вы ко мне спиной?! — задирает приставов Маша Баронова, одна из тех фигурантов «болотного дела», кто на свободе. — Молодой человек, а вы очень симпатичный!
— Девка замуж хочет, — то ли огрызается, то ли заигрывает парень в форме.
— Да, конечно. Ходила, ходила на митинги и вот.
— Не на те митинги ходила, — комментирует кто-то из шеренги. Или как это по-научному, цепь?
— А когда судили лимоновцев, то их водили в наручниках, скрепленных цепью, ты знаешь? — кричит мне Баронова.
— Нет. Как кандальников.
— И я не знала. И не интересовалась. Тогда никто не интересовался.
По цепи идут две девушки в коротких форменных юбках. На вид им около тридцати или даже меньше.
— Прокурорши, — поясняет Баронова.
Довольно трудно принять всерьез то обстоятельство, что эти девушки, которые младше меня, могут обвинять. Что они и есть часть правосудия, так?
Я подсчитываю: на сто с лишним человек гражданских, которые стоят перед залом суда, приходится человек пятьдесят в форме. И это кажется бессмысленным до того момента, пока в дверях не появляются подсудимые, сцепленные наручниками со своими стражниками. Им хлопают. Я ожидала этого, но глаза все равно щиплет, когда смотришь на мам, которые хлопают своим детям. Их уводят в зал. Потом туда заходят подсудимые, которые на свободе, — Духанина, Кавказский и Баронова. Потом — адвокаты. Потом пресса. Обвиняемые уже в клетке. Черная собака у клетки. Она тяжело дышит.
Пресс-секретарь суда тоже незлой, объясняет, почему зал не может вместить всех. Немного раздраженный: «А если пять тысяч человек придут?» Не придут.
Потом заходят родственники. Потом все встают. Потом я вижу судью Никишину за столом под гербом. С момента, когда я сюда приехала, прошло уже два часа двадцать минут. Потом выясняется, что некоторых подсудимых не кормили с семи утра. И они просят о перерыве на обед. Судья советует адвокату Муртазину, который тоже просит о перерыве, завтракать с утра и закрыть рот. Потом объявляют перерыв. Зал покидают в обратном порядке. Сначала пресса и родственники. Потом адвокаты. Потом подсудимые.
Обед — это я понимаю, это из нормальной жизни. На первом этаже уже почти не пахнет едой. Буфет чистый, опрятный. Но осталась только рыба по-ленинградски. Я рассматриваю эту рыбу в тарелке, из которой ест молодой мужчина, следователь или пристав. Передо мной в очереди девушка, она долго выбирает шоколадку к чаю. За мной встает адвокат Клювгант.
— Рыбу, наверное, по-ленинградски? — тяну я.
— Давайте в темпе «бистро», вы же понимаете, где находитесь! — торопит Клювгант.
— Я понимаю, — отвечаю я. Но все равно заказываю рыбу по-ленинградски, как будто я и правда хочу есть. Клювгант, кстати, тоже ее заказывает. Есть все равно больше нечего. Участники процесса по «болотному» заполняют буфет. Адвокаты, Маша Рябикова, Аня Борко, родственники, пресса.
Крепкие мужчины, которые обедают за соседним столом, оказываются в меньшинстве. На столе у них компот. Из этого я делаю вывод, что они местные. Я-то не догадалась спросить про компот. Бароновой приносят котлету с рисом. Надо было рыбу с рисом. Мне приходит в голову идиотская мысль, что Баронова сориентировалась в меню так быстро, потому что она тоже внутри процесса. Опытная в плане суда. Черт знает, что приходит мне в голову. Баронова бежит в зал — вдруг уже начинается заседание, но я решила прикончить рыбу по-ленинградски. И еще сходить в туалет. Он общий. И вонючий. В раковине моет чашку человек в форме. У них что, нет своего туалета? Почему это меня интересует?
Потом мы опять ждем. Опять выстраивается цепь из людей в форме. Нет, именно в этот момент Баронова рассказывает про кандалы для лимоновцев, я перепутала. Сопит черная собака. Потом я опять сижу в зале. Обвиняемый Акименков заявляет, что в перерыве его ударил человек, который водит собаку. Заявление не рассматривается. Появляется потерпевший, сотрудник ОМОНа Алексей Зелянин, в жилете с капюшоном и свитере. Допрос Зелянина длится несколько часов. В зале жарко. Зелянин говорит очень тихо. Рядом шумно сопит собака, и чтобы что-то расслышать, я зачем-то сворачиваю волосы в жгут. Как будто это поможет.
Обвиняемые сидят в клетке очень далеко от меня. Адвокаты тоже. С моей галерки я вижу только судью Никишину. На скамейке позади меня спит оперативник из центра «Э». Но те, кто охраняют выход из зала, слушают внимательно. Зелянин плохо знает Болотную. Вообще не знает. Он говорит, что видел девушку на митинге, которая кидалась бутылками и камнями. Есть ли эта девушка в зале? Зелянин показывает на Духанину. Духанина делает движение, как будто хочет отодвинуться. Адвокат протестует против такой процедуры опознания. Возражения не принимаются. Сквозь сопение собаки иногда что-то удается расслышать. Какими бутылками? Пластиковыми. Сколько было бутылок? Собака сопит, я не слышу. Полная или пустая? Он не видел, чтобы полная. Сколько было камней? Два. Вы видели, чтобы их кидала эта девушка? Нет. Каков был размер вашей гематомы? Семь на семь сантиметров. Видели ли вы 6 мая 2012 года граждан, идущих по улице Серафимовича? Вопрос почему-то снимается. Или я отвлеклась на собаку? Видели ли вы граждан, идущих по улице Серафимовича с лозунгами «На Кремль»? Нет. Когда-нибудь и это заканчивается. Баронова пулей вылетает из зала. У нее сегодня премьера программы на «Дожде» (организация включена Минюстом в список иноагентов), она опаздывает.
Мама Андрея Барабанова в черном платке кричит девушкам-прокурорам: «У вас нет совести!» Цепь. Выводят обвиняемых. Им аплодируют.
— Если вы будете писать, напишите, что Кривов голодает! — подходит ко мне коллега, кажется, из «Новой газеты», когда мы уже на улице. — Понимаете, они же нарушают. Они дают протокол заседания на пятый день! — говорит защитник Мохнаткин.
И я вдруг говорю:
— Не знаю, получится ли написать. У меня же не информационный текст.
Черт знает, что я говорю.
Я еду в сторону «Шуваловского», по тротуару идут Духанина с компанией, что-то жуют. Холодно. А они, как и я в двадцать лет, легко одеты. Надо бы предложить подвезти, но я проезжаю мимо. Неловко как-то, да?
