Новые грамотные

Вы поверите, что можно идти в народ с такими лозунгами: «Экспроприация экспроприаторов»? Да еще и поднимать его на восстание... А «Ликвидация частной собственности на землю», а «Рабочий контроль над средствами производства» чего стоят! Можно ли ввалиться прямо в самую гущу простого народа вот с таким стертым (непонятным никому, кроме товарищей партийцев) эмигрантским народовольческим языком?

Вы понимаете тут хоть что-то? «Дело, за которое боролся народ: незамедлительное предложение демократического мира, отмена частной помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание советского правительства, — это дело обеспечено».

Меж тем это подлинная прокламация вождя нашего, нашего пассионария, Владимира Ильича, с которой — будучи не в лихорадке, не в падучей, не в бреду, а в здравом рассудке — он обращался к народу 25 октября 1917 года.

Вы поверите, что народ как-то по-своему это поймет и даже «экспроприаторов» этих чудовищных адаптирует, назвав их «эксами», и пойдет их бить?

Можно ли поднимать бучу (надеясь хоть на какой-то успех) следующими словами: «Государственная власть перешла в руки органа Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов, Военно-революционного комитета, стоящего во главе петроградского пролетариата и гарнизона». Кто на ком стоящего?

Будучи рабочим, лежа в стрелковой цепи в окопах Зимнего, развернув скрюченными от холода руками такую прокламацию, заставила бы я большевика эту листовку съесть.

Кажется, большевики пришли к власти не за счет контакта с массами. Нет.

Да у нас в народе за одно слово «отнюдь» могут бока намять.

Был такой человек по имени Петрашевский, удивительный персонаж, борец за права человека, фурьерист, коммунист и клоун. Но в истории остался. Потому что тусовка его имени почти в полном составе пошла по этапу в Сибирь. А среди прочих был и Достоевский. И якобы каторга закалила его писательский дар (во что я лично не верю, так как гений, он и в Петербурге гений). Но, если принять ту версию, выходит, что чудак Петрашевский косвенно поспособствовал развитию русской литературы.

Так вот, он верил в коммунистическую утопию, и, сильно опережая время, решил построить коммуну у себя в отдельно взятом поместье, то есть выстроил своим мужикам большущий халявный фаланстер. Совершенно бесплатно их облагодетельствовал, на машине времени отправив в светлое будущее. Мужики новое здание тут же сожгли и пожаловались на собственного барина в полицию! На то, что барин не супостат, а благодетель, — в полицию!

Революционеры шли в народ, понятия не имея, кто это и что это, осчастливить они намеревались какого-то лубочного мужика, а не реального.

Главная интрига декабристского восстания заключалась в том, что Константин, старший брат Николая, который должен был бы взойти на трон, подписал отречение, и заговорщики смущали народ словами, что его отречение поддельное.

Декабристы кричали солдатам: «Ура Конституция!» — «Ура Констанция!» — подхватывали солдаты, думая, что Констанцией зовут жену Константина.

Такого слова, как «конституция», они слыхом не слыхивали. Но поорать были готовы. В общем, эфемерная Конституция — невиданная баба — превращалась в народном сознании в бабу плотскую Констанцию, королевского звания, — за нее и свободой рискнуть было не жалко.

Правители же вовсе с народом не разговаривали.

Царь говорил с народом больше на уровне образа, не вербально. Власть была иконой. Большевики обратились к народу со словом впервые.

«Экс-проп-при-ация!» — сказала интеллигенция первое слово народу, содержащее девять согласных в ряд. «Грабь!» — ответил односложным, понятным и таким страстным словом пролетариат.

Я не обсуждаю феномен прихода большевиков к власти и не менее изумительный феномен удержания ими власти. Справедливости ради стоит сказать, что обычно Ленин обращался к массам не напрямую, что после Ленина существовало несколько уровней пропагандистов, которые сводили партийный язык прямо до платоновского и зощенковского уровня. А вот ключевые слова «грабь!», «мир!», «землю!» люди уловили. Остальное достигалось насилием. Так можно объяснить относительный успех большевиков в лингвистическом поле.

Интеллигенты мужика не понимали, чему свидетельство — их речь, с которой они на голубом глазу шли в массы.

Но откуда им было знать, каким языком говорить?

Народ не имел своего языка. Народ молчал. За народом мало кто записывал.

Был характерный случай с якобы записью фольклора. Книга называлась «Народ на войне», и издали ее в 1917 году, однако автор Софья Федорченко потом призналась, что не записывала, а выдумывала «народные» реплики. Ее мужики лубочные говорят басенками, поговорками, сочно, их речь если и не полностью выдуманная, то явно обработанная.

Вот, например: «Нас учить нужно всему. Как я понял, чего я супротив супротивника ничего не знаю, душа в пятки ушла. Да и ум-то во мне от возраста заматерел. Не согнешь, разве что скорежишь. Так темноты своей страшусь, помереть впору... Все мое ученье было у сапожника по башке колодкой».

Только в интеллигентском слащавом угаре можно эти слова принять за документ.

Простые мужики, почти святые, единственно умеющие жить по Евангелию, были интеллигентской выдумкой, воплотившимся детским сном не видавших жизни мальчишек.

В «Дневнике писателя» Достоевский описал доброго почти женской добротой мужика Марея, ласкового, которого он видел в детстве в состоянии болезненного испуга, когда бежал от привидевшегося ему волка, которого сам признает галлюцинацией. Учитывая все обстоятельства, разумно предположить, что не только волк был галлюцинацией, но и сам добрый мужик.

Видел Достоевский его в детстве, забыл, а припомнил на каторге, когда его воротило от вида уголовного люда, пьяного до скотского состояния на Пасху.

И видел он, какая пропасть меж ним и ими, и много раз в эту загадочную пропасть заглядывал и ее изумленно описывал.

И от отчаяния очень ему в тот момент захотелось сказать: жё сьюи есть русский простой мужик. И вот окруженный мужиками реальными, хватаясь за соломинку, как бы вспомнился ему мужик из детства.

Очень вероятно, что тот самый волшебно добрый крепостной мужик Марей, которого описал Достоевский, принимал участие в зверском убийстве его отца. (Хотя это не доказано, а предполагается, так как забивали помещика всей деревней.)

Но в «Дневнике писателя» Достоевский пишет, как мужик успокоил барчонка, провел грубой грязной рукой по дрожащим его губам. В поступке сем видим мы не что иное, как инициацию, дарование литературного таланта через народ, иначе б не было прикосновения к губам. «И он к устам моим приник...» Но воспоминание спасло Достоевского, примирило в ту минуту со скотскими существами вокруг, и он вынужден был признать, что клейменые и пьяные рожи их он видит, а сердца-то их не видит, поэтому сразу перестал их осуждать и кривиться.

Народ молчал, а интеллигенты о нем сочиняли. В советское время народ тоже безмолвствовал, как ему и положено. Он не имел языка вплоть до последнего времени. Бесконечные речи рабочих с трибуны писались в райкомах, «народ» же лишь зачитывал свои «как мать говорю и как женщина».

И вот наконец-то впервые народ подал голос. Где? Все там же. В твиттере, фейсбуке, «ВКонтакте», в комментариях под статьями.

Случилось. И гордый внук славян, и финн, и ныне дикий тунгус вышли в соцсети. И нужно большое мужество, чтобы это читать...

...Впервые все услышали и увидели вокс попули. Увидели и страшно расстроились. И спросили друг друга, как нам теперь это развидеть. А где же поговорки и побасенки? Где хитрый народный прищур? Где доброта и мудрость? Где шершавые добрые руки в земле? И откуда эта тупая злость? Почему народ какой-то ненародный, не как мы его себе представляли? (Читая «Дневник писателя», «Войну и мир», Лидию Чуковскую или даже «Народ на войне».)

Из-за этого расстройства я, собственно, и пишу колонку...

В 1987 году Григорий Горин сказал об Андрее Миронове, которому писали очень много со всего Союза: «Чего только не было в этих письмах! Объяснения в любви, просьба дать взаймы, ходатайство о снижении срока заключения. Некоторые писали такую чушь, да еще в таких выражениях, что я, честно говоря, пожалел, что у нас в стране в свое время ликвидировали безграмотность».

А ведь это еще было в те святые времена, когда новые грамотные не имели возможности высказываться публично.

С тех пор соцсети и ютьюб произвели революцию, и новые грамотные могут высказываться с самых высоких трибун.

В этом месте мой текст дает слабину, приобретает некую тонкокожесть, некий родничок, незакостеневший, слабое нежное местечко, в который теперь каждый может меня клюнуть. Что ж это за позиция такая, которая начинается тезисом: народ впервые раскрыл рот и глас его был ужасен! Тут каждое слово слабо и беззащитно. Кто такая я? Кто такой народ? Где у него рот? Что значит «ужасно»? И кто это оценил? Но оправдываться я буду в следующей серии.

Поймите, они впервые говорят публично, они впервые сели за стол, не расстраивайтесь, что они руками...

Они научатся себя вести.

Не знаю, как примириться с безграмотностью, хамством, злостью, полившимися впервые в социальное публичное пространство, но я собственными глазами видела «простых мужиков» и «простых баб» Мареев, хороших и мудрых, и мысль о них примиряет меня теперь с реальностью соцсетей.

Как сказал один духовный лидер: «Я упрямый, я верю в людей».