Цивилизация
Москва. Март 2022.
Во времена социальной турбулентности проблематично любое высказывание, которое не попадает в дихотомию «свой – чужой». Говорить нечего, нельзя, не хочется. Поразительная немота. Мандельштам называл это «глухота паучья». «Зренья нет». Нет ни единого текста, который был бы хорош. Так и должно быть. Во времена травмы не поговоришь, не попишешь, вот настанет посттравма – тогда развернемся. Тогда начнет осмысление.
Но если высказываться не получается, можно фотографировать. Фиксировать картинки из жизни. Не что-то особенное, а так, вроде дневника…
Неправда, с полок пропало не все. Только сахар и только тампакс. Замаячило ностальгическое слова «вата», в том, буквальном его, смысле. Про это можно было бы писать отдельно. Мир в зеркале тампаксов, или жизнь женщины, повзрослевшей в СССР, или «вата» как единый культурный цивилизационный код. О том, как менялись «средства личной гигиены», как их эвфемистично называют, и как это нас формировало. Но слишком физиологичная картина обывателю ни к чему.
«Социально значимые продукты» (люблю красивые формулировки) выдают ограниченно.
По поводу того, зачем людям сахар, мнения разделились. Первая версия, что самогон – новая/старая валюта. Вторая версия, что варенье, что калории пригодятся в тяжелые времена. Третья версия, что исторические рефлексы, деды запасали сахар. Моя версия, что сахар скупили тараканы.
Из Казахстана пишут, что в Актобе, благо из Оренбурга всего-то 200 километров, высаживается десант и скупает сахар, так что теперь ограничения по социально значимому продукту ввели и в Казахстане. Казахи над нами смеются, и довольно зло смеются.
Говорят, скупают гречку и сахар, очевидно, варят гречневое варенье…
Жалко тех, кто бьется за сахар. Продавцы какого-то гипермаркета выкатили тележку с сахаром и записали видео боя покупателей, выложили в сеть. Мне не понравилось, мне не смешно.
Одна тетенька долго прикрывала своим телом тележку с сахаром, пока ее грабили другие. Когда ее уже ограбили, сахара уже не было, ее еще продолжали бить. Пришлось продавцам укрывать ее в подсобке. Люди как-то радостно и очень быстро теряют достоинство и превращаются в тех, кого грабят, и в тех, кто грабит.
Жрать сахар – вот основной инстинкт. Но не родовой, советский, исторический, как его еще могли бы назвать. Этот инстинкт базовый, межвидовой. Сейчас объясню.
Снимаю прикольного футуролога Данилу Медведева для картины о борьбе человечества против старения. Последнее время человечество так активно борется со старением, но другими методами. Так что более нелепой темы фильма в нынешние времена не придумаешь… Медведев как обычно всех кроет на чем свет стоит, что хорошо для героя и для фильма.
«Подавляющее большинство людей ничем не отличаются от бактерий, – кричит Данила, – они бездумно бегают по поверхности и ищут, где вкуснее». Поведение человека описывается очень простой математикой: пока есть источник энергии, мы будем его жрать и расти. Мы не в силах осуществлять долгосрочное планирование и заглядывать в будущее. Посмотрите, как растут бактерии на питательной подложке: мы покрываем ее сахаром, капаем бактерии в трех местах, и в этих местах растут круги. Когда же бактерии съедают сахар, то круги превращаются в поверхность мертвых бактерий – все, игра закончена. Так и человек.
Мы снимали это разговор в самом начале февраля. И вот постепенно эта фраза о сахаре из просто прикольной реплики эксцентричного человека, у которой вообще не было шансов попасть в фильм, стала пророческой, навязчивой, и, кажется, будет завершать картину.
Слышу интонацию Данилы, вижу его сидящим неглиже перед огромным компьютером: людишки жрут сахар, людишки бегают по поверхности и ищут, ищут, ищут, где вкуснее. Когда сахар кончится – все, игра закончена.
Так вот в чем дело-то.
Вчера вдруг погас свет в нашем районе, мы пялили глаза, стараясь сожрать глазами мрак, но исчезло все, соседний дом тоже исчез, исчез весь район, раньше такого никогда не было, стало жутко. Свет тут же дали. Ощущение жути осталось.
Смотрим фильм «Меланхолия», примеряем на себя личину героев, живущих в последние времена. Посредине лета валит снег большими хлопьями, тонкой струйкой как душа мира уходит в небо электричество. Больше никуда не едут автомобили. Ощущение катастрофы.
Наверное, при столкновении планет было бы что-то иначе, не так, как в фантазии Ларса фон Триера. Но он увидел это так.
Неврастеничка оказалась провидицей. Депрессия оказалась не тем, чем кажется, а предвидением конца. При сближении планет магнитный пояс земли сильно изменился и перед ударом пропал вообще. Это магнитное возмущение обнулило ток в сети. Всё погасло. Таков принцип нейтронной бомбы, и так это увидел гениальный режиссер.
Все говорят, что теперь будут угонять машины. Надо срочно что-то делать. Что? Покупать КАСКО на угон. Звоню в компанию. Выясняется, что семейным скидка. Те, кто в браке, платят за страхование меньше, потому что спокойнее, умеренней, меньше готовы рисковать. Меньше авантюрны. Больше ценят жизнь. Обыватели – идеал страховых компаний.
Если вспомнить про фильм «Меланхолия», кем из героев лучше быть в такое время? Сумасшедшей ли Джастин (Кирстен Данст), которая успокоилась и стала совершенно здравой только когда катастрофа стала неминуемой… Или буржуазной Клэр (Шарлотта Генсбур), обывательские радости наполняют ее жизнь в обычное время, а во времена столкновения планет она только плачет и паникует… Может, лучше всего быть любящим мужем и отцом миллионером Джоном, астрономом-любителем, которого так бесила Джастин, который пребывал в глубоком отрицании относительно грядущей катастрофы, а когда понял, что катастрофа будет, первым слинял на тот свет, бросив жену и ребенка на произвол планеты Меланхолия.
Москва неуловимо, но сильно изменилась. Красная площадь огорожена и почему-то закрыта, «по техническим причинам». Водопровод, что ли, прорвало.
Отменили маски. Победили ковид. Раз ковид выпал из новостей – значит, его больше нет. Теперь так.
В масках никого. Ни единого человека. Говорят, что за ношение маски теперь будут штрафовать. Все верят.
Привычной Москвы больше нет. Нет той странной цивилизационной единицы, в которой все было так удобно, как ни в одной столице мира. Теперь пусть культурологи и антропологи лучше скажут, а что это такое было вообще.
Новый музей Булгакова, открытый только что. На Пироговке. Прикольный. Наконец-то я вижу полностью в оригинале его знаменитое письмо Сталину (правительству), раньше оно мне казалось трусливым, теперь кажется очень смелым. Была такая шутка: актеры в старых советских фильмах с каждым годом играют все лучше и лучше. Так и тут, письмо Сталину с каждым годом становится все смелее и смелее.
Троюродный брат постит фотки из Парижа с концерта, он концертмейстер знаменитого оркестра и уж кто-кто, а уж он-то кропотливым трудом заслужил счастливые фотографии, он не инстаграм-инфлюенсер, фудблогер, черт в ступе, от которых и раньше тошнило, а теперь тем более. И все равно выглядит очень странно. А что, где-то люди живут как прежде? Серьезно? Даже интересно пережить этот инопланетный опыт обычной жизни. Мы тоже, когда слышали о каких-нибудь туту и хутси, считали, что это очень от нас далеко.
Во времена социальной турбулентности проблематично любое высказывание, которое не попадает в бинарную систему «свой – чужой». Вижу тех, кто продолжает писать активнее прежнего, и тех, кто замолк, рухнув в немоту, глухоту, «незренье». Говорение всегда суетливо. И Лев Толстой иногда прорывался к «неписанию». Прорвемся к неписанию.
Автор выражает личное мнение, которое может не совпадать с позицией редакции.