Цивилизация
Было так. Я случайно выругалась. Хотя нет, не случайно. Это слово нельзя было заменить никаким другим, без ущерба очарованию и полноте смысла. Рядом оказался 17-летний юноша. Мама его стала объяснять, что ему так нельзя, а мне, дескать, — «можно». И почему можно. (Очевидно, за особые заслуги перед русской культурой).
«Филолог слова не боится!» — беспечно сказала я, не чувствуя никакой вины.
Мальчик стоял задумчиво, внимательно слушал маму и меня и, казалось, осуждал обеих.
«А что такое филолог?» — вдруг спросил он, и мы поняли, чем на самом деле вызвана его задумчивость.
«Как? Ты не знаешь, что такое «филолог»»? — спросила я. И мама стала оправдываться во второй раз.
«Вот дочь Наташи не знает, что такое «репрессированные»! Мы им объясняем, но они ничего не запоминают.
И это еще семьи образованных родителей!.. Чего же ждать от других!» — мама перевела разговор в рубрику «куда катится этот мир», изящно накинув тряпочку на свою часть вины за воспитание неуча.
Это очень любопытно. Теперь я спрашиваю у всех 16-, 17-летних, знают ли они, что такое «репрессированные» и что такое «филолог».
И выяснилось, знаете, что? Никто не знает!..
Казалось бы... Разве этот случайный набор понятий что-то говорит о нас и наших детях? Но именно этот случайный набор моего импровизированного исследования мне нравится. Для меня он исчерпывающий.
Когда-то был большой шум, помните: две девчонки на вопрос, что такое Холокост, ответили, что это клей для обоев. Учительница истории этих девочек, которую тут же извлекли на свет нехорошие журналисты не иначе как для глумления, — божилась, что мы это проходили, проходили мы... Но, будем честны, где эти девочки и где Холокост! А тут детки, как говорили раньше, «из хорошей семьи». И история-то — наша собственная. Знание о незнании того, что случилось совсем недавно в нашей истории, — меня прямо убило.
Пишут, что Борис Гребенщиков после своего недавнего выступления вышел в народ, пожал руку молодому полицейскому, тот поприветствовал музыканта в ответ и вежливо поинтересовался, что они за группа такая. Видимо, понравились, не иначе...
«Та молодая шпана, что сотрет нас с лица земли» — о которой пел Гребенщиков когда-то — не собирается никого стирать, никого не будет «сбрасывать с корабля современности», она о них просто не знает, для них не существует ничего, что нам важно. Мы просто выпали из дискурса.
Весело умирать, будучи стертым с лица земли. Невесело увидеть своими глазами, как ты стал не нужен.
Весело сбрасывать Пушкина с корабля современности, но война с Пушкиным означает, что Пушкин очень значим. Весело и Пушкину быть сбрасываемым — Пушкин, он же живой, ему нравится, когда с ним борются.
Живы будем, услышим вопрос, звучащий по-русски, «а кто такой Пушкин?»...
(Бонусный вопрос для молодежи: кто это говорил? «Сбросим Пушкина с корабля современности»? А? Кто? Вот на спор — не знает ни один).
Как проходил мой опрос... С «филологом» оказалось чуть полегче. Дети оказались веселые, уверенные, с живым умом: «Ну, я ж не сказала, что это тот, кто в космос летает, в принципе я правильно попала: что-то с языком».
Гораздо хуже дело обстояло с «репрессированными». Никто из подростков не знает, что это такое. Самая умная сказала: «Это те, кто против власти». «И их за это наказывают», — подсказала мама. Даже не знаю, что хуже, вообще не знать или знать так искаженно...
Надежда Яковлевна Мандельштам очень точно описала, кто подвергался репрессиям и кто из них был «против власти»:
«Людей снимали пластами по категориям (возраст тоже принимался во внимание): церковники, ученые-идеалисты, остроумцы, мыслители, болтуны, молчальники, спорщики, люди, обладавшие правовыми, государственными или экономическими идеями, да еще инженеры, техники и агрономы, потому что появилось понятие «вредитель», которым объяснялись все неудачи и просчеты». Кто ж из них был «против власти»?! Никто!
«За что? За что? Пора понять, что людей берут ни за что!» — возмущалась Анна Андреевна.
Только дело было еще хуже. Потому что кроме «за что» (с любым количеством восклицательных знаков после) существовал план по репрессиям. В плановой экономике огромной страны отдельный план: скольких расстрелять, скольких сослать — он спускался с самого верха вниз, по каждой области. По каждому месяцу. Сверху шли распоряжения, на основании которых проводились аресты и расстрелы по точным квотам. Потом эти планы пересматривались в сторону увеличения. Когда первичен вопрос, скольких (репрессировать) — тогда вопрос, «кого» и «за что» вторичен.
«Репрессировали тех, кто против власти»?!..
«Не носите эту шляпу, — говорил Мандельштам биологу Борису Кузину, — нельзя выделяться — это плохо кончится». И это действительно плохо кончилось для биолога. Хотя и не казнью. Арестом и лагерями. Нечего выглядеть так чужеродно. Отсидев, он вернулся и получил даже научный пост. Так что все в порядке, можно сказать. Вылез из мясорубки фаршем — считай, что повезло.
Выделился — сел. Вякнул — сел. Сосед положил глаз на твою жилплощадь — сел. Ты. Потом и твой сосед тоже. Лагерная пыль — она и есть пыль. Ничто. Случайные люди огромной страны.
Почему дети об этом ничего не знают, если взрослые спорят об этом до проклятий и до «горите в аду»?
Полстраны репрессированных, и их внуки не знают, че это было?
И от этого гораздо больше не по себе, чем от возвращения сталинизма. Да, сбросить Сталина с корабля современности тоже не получилось. Не вышло. Сталин остался на корабле современности и рвется к штурвалу. Но этот новый культ Сталина не кажется страшным, потому что им заболели «деды», а деды, дай им бог здоровья, — натура уходящая. Но полное незнание того, что было... — к такому повороту сюжета мы совершенно не были готовы.
А вы, простите, кто такой? Вас, извините, как вообще зовут? «Я, Саша, поэт», — ответит Пушкин как ни в чем ни бывало.
Почему такие события российской истории, как «Большой террор», как 1917 год, как гражданская война (у которых сейчас юбилей за юбилеем) замалчиваются? Почему им не находится место в культурной политике государства? Во Франции, в Америке ничто же не мешает отмечать годовщины их революций. А у нас эти события просто выпали. Ну, почему? И это при всей нашей идеологической эклектике... Когда и реабилитация Сталина, и культ Солженицина соседствуют и не противоречат друг другу. Когда и эстетизация уголовщины, и пропаганда православия соседствуют и не противоречат друг другу. Ну, да, действительно, мы ищем точки объединения. Как, например, 9 мая, которое объединило народ. А о точках, разъединяющих народ, мы не знаем, что сказать. И 1917 год, и Большой террор разъединили страну: одни были палачами, кляузниками, составителями доносов, другие были то самое слово... «репрессированными». Что тут говорить? «Лучше буду молчать, а то опять что-нибудь скажу», — как говорил Виктор Степанович Черномырдин.
