Цивилизация
Человеку хочется света во мраке. Шведско-протестантская Санта-Люсия выпадает на декабрь, ее свечи разрывают зимнюю северную безысходную темноту, а хоралы, которые поют дети в белых одеждах, утешают. Ханука с ее менорой и огнями – это тоже декабрь, и она особенно важна своим светом в странах ашкеназийских евреев, где холодно, темно и снежно, где была черта оседлости, куда потом пришел Холокост. И где зародилась та специфическая цивилизация, столь далекая от сегодняшнего Израиля, которую описал Исаак Башевис Зингер, чье 120-летие прошло совсем недавно (хотя здесь – первая загадка его биографии: он сам запутывал следы, и получалось, что родился то ли в 1902 году, то ли в 1904-м). За описание этой цивилизации, уже в сущности затонувшей в тяжелой воде времени, он и получил Нобелевскую премию.
Именно Ханука чаще, чем любые другие праздники, оказывалась в центре его прозы, особенно рассказов для детей, неизменно дававших надежду. Собственно, это и есть праздник чуда – горевшей восемь дней меноры, а на что, собственно, еще надеяться людям, как не на чудо? И потому эти детские истории не слишком отличались от рассказов для взрослых, внешне простых, но нагруженных слоями смысла и эмоциями, как ханукальные пончики суфганийот – вареньем.
На фотографиях – строгий пожилой господин с несколько настороженным взглядом голубых глаз, столь же строго одетый. Черный костюм, белая рубашка, галстук темных тонов. Непременно шляпа. Летом – летний костюм и летняя шляпа. Трудно себе представить, что именно этот строгий господин, прячущий за иронией застенчивость, насытил свои книги всевозможной фольклорной нечистью и чудесами, человеческой суетой и трагедиями – и здесь даже у бесов проблемы на работе и в личной жизни. И что именно он незадолго до смерти в ответ на вопрос «Что самое важное в жизни?» своим скрипучим голосом ответил: «Девки». И хотя это была шутка, в ней было немало автобиографического, а многие герои его книг – эмансипированные еврейские мужчины – могли бы с ним согласиться, правда, до добра это их не доводило. А шутил этот строгий пожилой господин в галстуке на бойком, сильно грассирующем, английском постоянно: его встречи с читателями – некоторые документальные отчеты можно найти в сети – сопровождались гомерическим хохотом аудитории, как если бы на сцене стоял Михаил Жванецкий.
Часто задававшийся Зингеру вопрос: почему он писал на умиравшем, и почти умершем даже при его жизни, языке восточноевропейских евреев – идише? Писал, считая необходимым развлекать читателя, в жанре газетных сериалов, из номера в номер, публикуя начало, продолжение и окончание в нью-йоркской газете «Форвертс», выходившей на идише. Холокост, ассимиляция евреев, формирование народа государства Израиль постепенно сужали носителей и аудиторию этого языка. Что происходило по всему миру, в том числе в СССР, где тихо сошел на нет журнал «Советиш геймланд», вывеску которого я еще помню на улице Кирова, ныне Мясницкой – прямо в следующем здании после пряничного Дома Перлова; главным редактором был Арон Вергелис, зять Валентина Катаева.
На русский же Зингер в основном переведен с английского, переводы с идиша отличаются от английских не слишком сильно, потому что Исаак Башевис писал просто и принципиально коротко (роман не должен быть длиннее «Войны и мира», иронически замечал Зингер). Если сравнить переводы «Фокусника из Люблина» и «Люблинского штукаря», то на «Штукаре», переведенном с идиш, лежит, скорее, печать блистательного стилиста, писателя и переводчика Асара Эппеля.
Естественным образом Зингер знал польский, но это был все равно не родной язык, а английский – приобретенный. Писатель отшучивался: произведения на умирающем языке – хорошая тема для будущих поколений для защиты степени PhD. А еще: «Во-первых, я люблю писать романы о духах. А духам лучше всего подходит умирающий язык. Во-вторых, я верю в воскресение. Я уверен, что вскоре придет Мессия и однажды миллионы людей, говорящих на идиш, восстанут из могил. Первый вопрос, который они зададут, будет звучать так: а нет ли почитать что-нибудь новенького на нашем языке?».
Нобелевская премия за 1978 год, присужденная Зингеру, вызвала в многообразном еврейском мире некоторое изумление. В Израиле Исаак Башевис был совсем не популярен, на иврит Зингера начал переводить его собственный (когда-то брошенный вместе с женой) сын – журналист и писатель Исраэль Замир. Да и то папаша как-то бросил ему фразу – мол, зачем переводишь меня, писал бы лучше свое. В собственно идишистской литературе присутствовало множество классиков. А Зингер… Его творчество было существенным образом локализовано: или фольклорные сказочки про дураков из города Хелма, сатану и Гимпеля-дурня, почти аналога Иванушки-дурачка; или проблемы городских польских евреев до Холокоста («Я жил в стране, стиснутой двумя враждующими державами, и был связан с языком и культурой, не известными никому, кроме узкого круга идишистов и радикалов»); или злоключения американских евреев, спасшихся от Холокоста, проживающих в городе Нью-Йорке и имеющих множество проблем с польскими и еврейскими женщинами и/или семьей. Притом, что сам писатель Шоа не пережил, уехав в Америку до войны, и представляя, скорее, субкультуру нью-йоркских евреев, столь похожую на субкультуру варшавской еврейской интеллигенции 1920-х-1930-х годов («Пьют кофе, курят папиросы, читают разные газеты и журналы, пересказывают остроты»). И за это – Нобель? Prix Nobel? Oui, ma belle, – мог бы ответить на этот вопрос Зингер словами будущего еврейского нобелевского лауреата Иосифа Бродского, тоже предпочитавшего Нью-Йорк и тоже большого шутника.
Конечно, с самых разных сторон самый разный еврейский мир во всех его проявлениях показывали выдающиеся писатели. В конце концов, тех же американских евреев предъявили публике Филип Рот, Бернард Маламуд и получивший Нобеля за два года до Зингера Сол Беллоу. В Советском Союзе и своих по-настоящему выдающихся перьев хватало – от Бабеля и Гроссмана до Горенштейна и Галича. А для понимания глубины и причин драмы ассимиляции можно прочитать стихотворение «Происхождение» Эдуарда Багрицкого 1930 года: «А древоточца часовая точность / Уже долбит подпорок бытие. / …Ну как, скажи, поверит в эту прочность / Еврейское неверие мое?»
Переведенный на английский Зингер всему миру показал совсем не пафосных евреев, с «еврейским неверием» или сложными отношениями с верой. Во всякой трагедии есть комическое, а Зингер, конечно, писал трагедии. У зингеровских книг нередко печальный конец, но в нем, как в ханукальной свече, всегда есть искра надежды. Главный герой романа «Враги. История любви», запутавшись в хитросплетениях собственной жизни, в финале просто исчезает – так, что его в конце концов и не найти. Да и вообще – все умерли. Но вот хорошие новости: рождается младенец, о котором есть кому позаботиться. И есть кому похоронить того, кто умер.
Как раз ключевой персонаж «Врагов» – типический зингеровский герой в типических зингеровских обстоятельствах. Вот первый абзац книги: «Герман Брудер повернулся и открыл один глаз. В дремоте он не мог понять, где он – в Америке, в Живкове или в немецком лагере. Или представлял себя прячущимся на сеновале в Липске». Это – представитель очень специфической группы людей. И тем не менее – типичен, как любое живое существо, разумеется, совсем не идеальное. Как и Аарон Грейдингер, он же Цуцик, главный герой и повествователь романа «Шоша», варшавский ассимилировавшийся интеллигент, такой же, как и сам Исаак и его старший брат – писатель Исроэл-Иешуа Зингер, когда-то гораздо более знаменитый, чем младший (а их сестра Эстер тоже была писательницей!). Единственное безукоризненно идеальное существо в прозе Зингера – это наивная и, как сказали бы сейчас, отстающая в развитии девочка-девушка Шоша, из соседской семьи. То ли существовавшая в действительности, то ли выдуманная писателем. Этим идеальным непорочным существам нет места не земле. Их предают, они умирают. Но совсем не идеальные люди способны на жертвы – как Цуцик ради спасения Шоши, которую он так и не смог спасти. И эта жертва совсем не похожа на те, о которых говорит подруга Цуцика Бетти Слоним: «Люди жертвовали жизнью ради Сталина, Петлюры, Махно. Ради любого погромщика. Миллионы дураков сложат свои пустые головы за Гитлера. Иногда кажется, что люди только и делают, что ищут за кого бы им отдать жизнь».
Может, быть и не было никакой Шоши, но время от времени Зингер возвращал ее к жизни, в том числе в автобиографической прозе, где совершенно нельзя понять, где вымышленные, а где реальные истории.
Но по крайней мере в зингеровском мире есть подлинные персонажи: сам Исаак – сын раввина, у него были мама, папа, старший брат, сестра, младший брат. И жили они в Варшаве на Крохмальной улице, 10. Писатель должен иметь адрес, настаивал Зингер. В его случае это была именно Крохмальная улица, а не другие польские адреса, не его квартиры в Нью-Йорке и Майами. Всякая всечеловечность, достойная Нобелевской премии, имеет адрес и неидеальную биографию. Собственно, именно этим в разговоре с сыном Исаак Башевис объяснял сам факт присуждения высшей писательской награды – и снова ерничал и шутил. «Шведы – антисемиты! – заявил он оторопевшему сыну, – а почему, по-твоему, они дали Нобелевскую премию именно мне?! Что они вообще могли понять в моих книгах?! Им просто понравилось, что в них действуют еврейские воры, проститутки и жулики, то есть евреи в них предстают такими же, как и все другие народы, и даже хуже».
Такими были портреты его персонажей. Евреи, оказывается, самые обычные люди. А их зингеровские портреты, по замечанию Льва Аннинского, «осязаемые до даггеротипности».
Но Ханука Зингера – это все-таки почти идеальные персонажи и непременно счастливый конец. «Сила света». Так совсем не пафосный Исаак Башевис назвал рассказ о том, как подростки Давид и Ривка, прятавшиеся в подвале среди развалин уничтоженного Варшавского гетто, случайно найдя свечи и спички, зажгли свой ханукальный огонь и «свет свечи принес и в их души мир». И они спаслись. Маленький мальчик Давид из коротенького, совсем детского, рассказа «Козни дьявола», спасая маму и папу от черта, прищемил ему хвост дверью и подпалил его ханукальной свечой: «Вот тебе! Да не забывай впредь, что Ханука – светлый праздник и нечистому на нем делать нечего».
Во вселенной Исаака Башевиса Зингера царит мир. В доме пекутся картофельные оладьи – латкес. Дети играют в ханкуальный волчок – дрейдл. А в меноре горят свечи, разрывая темноту и согревая от холода. «Да не бойся ты, Шошеле: я сделаю так, что ты будешь жить вечно». И ведь не соврал, оставив ее навеки в своих книгах.