Что подумают «наверху»?

О четырех десятилетиях без Леонида Ильича

В пятой поточной аудитории «первого гомофака» (гуманитарного корпуса МГУ) мы шумно встали, чтобы тихо почтить память генерального секретаря, при котором я родился, пошел в детский сад, в школу и дожил до своих 17 лет, поступив в университет. И вот я стою в своем костюмчике, сшитом полгода назад для выпускного, я уже за эти месяцы вырос из него, ибо еще тинейджер, ни одной мысли нет, скорби нет. Среда, пасмурно. Жизнь продолжается. Хочется пойти в буфет и съесть вкусную корзиночку. А потом купить в киоске книгу о критике буржуазных учений о чем-то там. Курсовую я задумал писать о «плюрализме» в этих самых буржуазных учениях – мне нравится само слово. И не ведаю, что тут мы с Солженицыным, чей «Раковый корпус» на французском языке спрятан родителями во втором ряду книжной полки, почти заодно – он как раз пишет публицистическое произведение «Наши плюралисты». Других генеральных секретарей в моей жизни до сих пор не было, зато отныне они станут сменять друг друга с калейдоскопической быстротой, пока не появится тот, который окажется способен размышлять вслух без бумажки – абсолютный шок, слом шаблона, революция.

Но вот ведь запомнился день смерти Брежнева. Как запомнится потом день первой речи Горбачева. Андропов в памяти не задержится, останется лишь некоторое удивление преподавателем истории КПСС, который, вдруг разгорячившись, стал размахивать третьим номером журнала «Коммунист» за 1983 год, утверждая, что впервые видит следы самостоятельного мышления в статье первого лица в стране. Спустя годы я узнал, что статья готовилась группой спичрайтеров еще летом 1982-го для Брежнева…

Четыре десятилетия – очень большой срок. Оценки правления Леонида Ильича менялись. В последние годы социология фиксировала советизацию и сталинизацию сознания, неприязнь к лидерам-либерализаторам (Хрущев, Горбачев, Ельцин). Уважение и симпатия к Сталину резко пошли вверх, и Брежнев стал сдавать позиции по сравнению с ним, но все равно почти половина населения стабильно считает его положительным персонажем истории.

Мифология застойного времени как периода мира и спокойствия спустя десятилетия перевесила тогдашние ощущения полного развала экономики, фатального технологического отставания, провала политики разрядки, идеологического идиотизма, ужаса молодых людей перед перспективой оказаться в Афганистане на бессмысленной войне, тотального в буквальном смысле физиологического маразма и немощи Политбюро, глухой безысходности жизни «поколения дворников и сторожей», всеобщей, абсолютно беспрецедентной, алкоголизации населения.

Ни одна советская эпоха не порождала такого числа анекдотов, причем гомерически смешных. Собственно, гомерически смешной казалась сама геронтократическая верхушка, которая была совсем не забавной в условиях цинического и безжалостного всевластия КГБ и дефицита самых элементарных товаров. Период «гонки на лафетах» выглядел как продолжающаяся агония брежневизма после Брежнева. А ведь сейчас нация уже забыла, с каким облегчением и восторгом воспринимался приход к власти сравнительного молодого Горбачева.

И тем не менее, 18 лет правления Брежнева – это не только его брови, постинсультная манера речи, иконостас на груди, двойное мышление почти всего населения, ирония по поводу стариков на мавзолее и безнадега. Объективно получилось так, что это был период формирования городской цивилизации (городское население численно превысило сельское в первой половине 1960-х) и потребительской модели поведения формировавшегося среднего класса, который Солженицын презрительно называл «образованщиной». Этот растущий слой людей, который уже узнавал себя в зеркале кинематографа, театра и литературы (городская проза Юрия Трифонова, например), внутренне уже был готов к приходу капитализма, но умел устраиваться и в той системе, где одни делали вид, что работают, а другие – что платят. Андропов пытался усмирить эту нарождающуюся капиталистическую природу, торговая мафия попала под раздачу и даже расстрел. Но остановить смену формации было невозможно.

На период раннего Брежнева пришлась попытка экономической реформы в духе предоставления большей самостоятельности предприятиям, что вошло в противоречие с самой природой социализма, и попытка детанта, разрядки напряженности в отношениях с западным миром, прежде всего с США и ФРГ.

С одной стороны, Брежнев всегда ревновал к Косыгину и к реформе относился несколько скептически. С другой стороны, его взгляд на экономику в первый период правления (до неврологических проблем, изменивших его облик и стиль государственного менеджмента на рубеже 1974-1975 годов) отличался трезвостью. Доклад Брежнева на пленуме ЦК по экономике в декабре 1969-го был настолько критическим, что в «Правде» появилось только изложение речи, а не сама речь. Возможно, так он подводил неутешительные итоги косыгинской реформы, и в этом была политическая интрига. Но разговор и правда был серьезный, притом, что, вообще говоря, речь шла о действительно успешной пятилетке – успешнее уже в истории СССР не было.

Спустя три года, в 1972-м, на декабрьском пленуме Брежнев бушевал. По записям летописца внутренней жизни власти, тогдашнего работника международного отдела ЦК Анатолия Сергеевича Черняева, генеральный распекал министров: «…хвалитесь, что выплавляете больше США… А качество металла? А то, что из каждой тонны только 40% выходит в продукцию по сравнению с американским стандартом, остальное – в шлак и в стружку?!... Их (обувь – А.К.) уже никто никогда не купит, потому что фасоны лапотные… Так ведь можно скупить все заграничное сырье и пустить его под нож. Людям нужны не деньги, а товары. И только имея товары продаваемые, мы можем вернуть деньги, чтобы строить домны и т.п.». Не очень похоже на дряхлого, ничего не понимающего руководителя, неправильно расставляющего акценты.

Разрядка, договоренности с Ричардом Никсоном 1972 и 1973 годов (тот же Черняев сравнивал соглашение июня 73-го о предотвращении ядерной войны по его значению для мира с актом о капитуляции Германии в 1945-м), движение на встречных курсах с Западной Германией – Брежнев вникал во все детали и был мотором детанта в гораздо большей степени, чем все остальные члены Политбюро. Но разрядка была хрупкой вазой, и очень многое зависело от того, кто находится по другую сторону полированного стола: в 1974-м шпионский скандал с агентом разведки ГДР в окружении канцлера ФРГ снес Вилли Брандта, а Уотергейтский скандал – Никсона. В том же году начались непоправимые процессы в здоровье Брежнева, он, как отмечают все мемуаристы, находившиеся рядом с ним, очень изменился – в худшую сторону. Детант просуществовал еще пару лет, скорее, по инерции, да и то исключительно потому, что с самого начала набрал серьезные обороты. Это к вопросу о роли личности (точнее, личностей) в истории.

Брежнев действительно хотел мира. В «здоровые» годы он был очень хорошим коммуникатором и не ленился тратить время на тщательную подготовку к саммитам. Так было, например, в мае 1973-го, когда Генри Киссинджер с небольшой командой был размещен прямо в резиденции Брежнева в Завидове и подробнейшим образом – с перерывами на катание на лимузинах на страшной скорости (за рулем – Ильич) и охоту на кабанов, приводившую в ужас советника президента США по национальной безопасности – обсуждал детали переговоров. Личность Брежнева казалась Киссинджеру «двойственной» – он мог быть странен, тверд и неприязнен, но в то же время поразительно искренен и обаятелен («Другим утром он похитил мою привлекательную секретаршу Бонни Эндрюс, отправившись на прогулку на катере. Она вернулась столь же потрясенная, как и я, и в целости и сохранности».) Однажды в разговоре с Киссинджером Брежнев вспомнил своего отца, который воевал в Первую мировую войну и ничто так не ценил, как мир. Памятники, говорил Брежнев, должны ставиться не генералам, а тем, кто достигал мира: «Брежнев хотел посвятить свой срок пребывания у власти созданию условий, при которых война между Соединенными Штатами и Советским Союзом оказалась бы невозможной».

Леонид Ильич с неожиданной и длительной симпатией относился к людям, которые не лебезили перед ним, особенно из числа партийных интеллектуалов, таких, как, например, Александр Евгеньевич Бовин, ближайший его спичрайтер, и Валентин Михайлович Фалин, в годы активного Брежнева посол в ФРГ. Он ценил тех, кто умнее него (фраза, произнесенная в разговоре с Бовиным: «Я тебе объясню, что такое боровая дичь, а ты мне объяснишь, что такое конфронтация»). Фалин вспоминал, как на его глазах в 1971 году Брежнев за пять минут решил вопрос с открытием представительства «Дойче банка» в СССР. Правда, из-за этого разговора Андрей Громыко покинул кабинет генерального со словами «Леонид, ты знаешь, у меня встреча (интересно, какая может быть встреча важнее беседы с генеральным, но на это Брежнев не обижался – А.К.), я позже тебе позвоню». «Везде и во всем так, – говорил Леонид Ильич Валентину Михайловичу, – возражений нет, но вымолвить «да» – увольте. Еще бы, решение тянет за собой ответственность».

Удивительным образом руководство в те годы было действительно коллективным. Брежнев созванивался с членами Политбюро, советовался, часто уступал им, не хотел обижать, балансировал интересы и мнения, но был наименьшим ястребом, даже в трагической истории вторжения в Чехословакию в 1968 году. 1968-й наряду с Афганской войной был главной его ошибкой. И симптомом подмораживания страны. Бархатная реабилитация Сталина, начавшаяся было в 1965-м, аккуратно придерживалась, но и не была остановлена. Сахаров, Солженицын, уничтожение «Нового мира» Твардовского, сведение почти на нет диссидентского движения (правозащитной его части) – все это происходило при Брежневе. Иногда при его соучастии, иной раз – при его самоустранении.

В серьезнейшей ссоре с соратниками и прежде всего с руководством армии он пробивал договор ОСВ-2. Это было как раз в ноябре 1974-го, перед тем, как первый Брежнев, активный и коммуникабельный, уступил в 1975-м место второму – немощному и карикатурному, утратившему юмор, принимавшему неумеренную лесть и глотавшему в индустриальных масштабах «успокоительные» таблетки.

Состояние взвинченности чередовалось с периодами апатии. По замечанию того же Фалина, наблюдавшего эти процессы с близкого расстояния, «не по летам старый человек, числившийся лидером великой державы, отдавался в общество телохранителей и обслуги… После 1975 года Брежнев являлся лишь номинальным руководителем партии и страны. Фактически правили другие». Кто? То самое коллективное руководство. Андропов, Черненко, Громыко, Устинов, ну и Брежнев принимали принципиальное решение о вводе войск в Афганистан – это был последний ресурсно и морально самоубийственный жест империи.

…Как-то летним днем году в 1980-м мой брат с женой и маленькой дочкой гуляли в окрестностях Сколкова недалеко от дачи Брежнева. И случайно наткнулись на готовый к отъезду кортеж. Почему-то дверь автомобиля была открыта, кортеж еще не тронулся, в салоне в некоторой прострации сидел Леонид Ильич. «Иди, подари дедушке цветочек», – сказали моей племяннице родители. Она отнесла цветочек дедушке, Брежнев принял его благодарно и прослезился. Никто из охраны не положил членов моей семьи мордой в траву и не заподозрил в ребенке иностранного шпиона.

Эпоха Брежнева заканчивалась. Он вполне мог сказать, многозначительно кивая наверх, мол, я не против изменений, но что подумают «наверху». К слову, однажды именно так выразился Косыгин, когда обнаружил несуразицу, вставленную в его речь, несуразицу, которая появилась непонятно откуда. Кто был этот товарищ «наверху»? Не кто, а что. Система была сильнее своих вождей. Они признавали эту силу и подчинялись ей. В результате Система ослабла вместе с вождями и рухнула.

Автор выражает личное мнение, которое может не совпадать с позицией редакции.