Цивилизация
Роман «Ожог» поссорил Василия Аксенова с Иосифом Бродским. Поэту роман не понравился, он о нем вроде бы плохо отзывался в американских издательских кругах, что, учитывая его авторитет, перекрывало возможность перевода книги на английский. В принципе, можно предположить, что Бродскому не понравился сложный, рваный ритм романа, с обилием фантасмагорических фрагментов, перемешанных с пародийными. Аксеновский роман был слишком концентрированно аксеновским. Можно понять и обиду Василия Павловича: он считал «Ожог» именно что концентрированным выражением своего творчества. Больше того, это было многоаспектное описание шестидесятнического поколения, вошедшего в 1970-е в разочаровывающий возраст «сорок плюс». Всем этим персонажам сейчас было бы вокруг девяноста. Как и Аксенову, которому 20 августа сравнялось бы 90 лет.
Между тем, «Ожог» показывает нам из прошлого ту страну со всеми сталинскими и послесталинскими прелестями, в которую мы то ли добровольно возвращаемся, то ли и не уходили из нее никогда по-настоящему. Очень своевременная книга, своевременный писатель, кстати, в каждый из периодов своего творчества соответствовавший новым этапам нашего советского и постсоветского существования.
Если в чем и был прав Бродский, то исключительно в том, что адекватно перевести аксеновское описание времени и поколения на иностранный язык невозможно. В каждой фразе – игра слов, переплетение временных слоев, отсылок к текстам и шуткам, которые уже сейчас едва ли понятны новым поколениям. Впрочем, например, традиционалисту Владимиру Максимову «Ожог» пришелся по душе, хотя в самом романе ему больше нравилась линия магаданского детства лирического героя. По сути, воспоминания. Сам Аксенов не собирался садиться за мемуары, говоря, что «беллетристу жаль растрачивать воспоминания» на этот жанр. Как скучен был обыкновенный реализм: даже в самое его традиционное письмо все равно время от времени врывается фантастический, точнее, фантасмагорический реализм, иной раз похожий на сложно сплетенный, пестрый и калейдоскопический алкогольный трип. Чем, собственно, во многом и оказывалось бытовое существование свободолюбивой среды, которое время от времени допускалось, но в жестких границах, с невозможностью пересечения двойной сплошной.
В некотором смысле «Ожог» – roman a clef, роман с ключом, но более сложный, чем обычные образцы такого жанра. Собственно, персонаж там один – коллективный шестидесятник, состоящий из представителей поколения, вышедшего из определенной среды и, в свою очередь, сформировавшего свою среду. Среди них и те, на кого орал Никита Хрущев 8 марта 1963-го, когда досталось и Аксенову, который якобы «мстил за отца». Мстить Василию Павловичу было за что, и не только за отца, но и за мать, Евгению Гинзбург, будущего автора «Крутого маршрута», одной их самых важных книг о сталинизме. Однако он не мстил, а вынужденно боролся с тем, что (или кого?) называл мрачным чудищем – «Единодушным Одобрением» – даже в самые благополучные для себя времена. Навсегда запомнив маленькие злые глазки капитана госбезопасности Чепцова из «Ожога», повторно арестовывавшего мать. Именно этот образ, прорывавшийся в самых разных ситуациях в разных людях, в том числе в каких-нибудь пожилых основательных гардеробщиках, а не абстрактная Соввласть, «Софья Власьевна», стал для Аксенова символом подавляющей человека системы. «Существование равняется сопротивлению», – это он так опишет свою жизнь. И борьбе с мрако- и мелкобесием…
Другой его roman a clef, «Таинственная страсть», имел более предметные и конкретные ключи и потому при первой публикации был несколько урезан. Прототипы у персонажей имеются, что роднит «Страсть» с романом Валентина Катаева «Алмазный мой венец». Однако там такая фирменная аксеновская фантасмагорическая пляска, что книга оказывается более нежной и менее обидной, чем катаевская.
Катаев и открыл Аксенова. Хрестоматийная история: мэтр, сам мастер шлифовки метафор и всех остальных видов тропа, отметил фразу юного врача Аксенова: «Темные стоячие воды канала были похожи на запыленную крышку рояля». Василий Павлович славен такими словесными «ожогами». То цыганка с мешком похожа на «вчерашний винегрет», то руки бывшего хоккеиста Алика Неяркого напоминают двух сплетенных удавов… Главное же, аксеновская ранняя проза соответствовала духу времени, легче переплавлявшемуся в поэзию и конвертировавшемуся в кино.
В результате его вертикальный взлет был обеспечен романами о молодых. Как сказано в аннотации к, пожалуй, последней из этой «звезднобилетной» серии книге «Пора, мой друг, пора», «через все произведение проходит идея дружбы и взаимной помощи советских людей, подчас совершенно незнакомых друг другу. Действие романа происходит в Эстонии, в Москве и на большой сибирской стройке». И ведь в этих казенных словах, набранных на вкусно пахнущей всеми ароматами времени пигментно-желтой странице издания 1965 года, все правда. Даже к Эстонии, приоткрытому на Запад окошку в мир, не придерешься: несмотря на не совсем советские декорации старого города, в которых выпивают, закусывают и ищут себя молодые, республика – полностью советская. Собственно, в Таллине Аксенов побывал на сборах медсостава Балтийского флота и был ранен этим субститутом Запада в самое сердце, отравленное городом в прямо противоположной части необъятной Родины – Магаданом, а в нем Третьим Сангородком, где у всех была, есть или будет 58-я статья.
В Магадане школьник Боков из «Ожога», скрытый фон Штейнбок, хотел быть хорошим советским мальчиком – как все. Да компетентные органы не дали. Аксенов хотел быть хорошим советским писателем, но не как все – даже молодежная проза скорее устанавливала моду на тип поведения молодых, балансирующего между фрондерством и верностью флагу. Так еще никто не писал: правильная советская верность, как и сами шестидесятые, была подчеркнуто романтически антисталинской – персонажи вели себя свободно. Таллин расправлялся с Магаданом, в том числе и на экране, когда в киноверсии «Звездного билета» – фильме Александра Зархи «Мой младший брат» – возникла шестидесятническая троица мальчиков-символов, Александр Збруев – Олег Даль – Андрей Миронов, которые, впрочем, не перебили других героев позднего СССР Вицина – Никулина – Моргунова. (В фильме «Коллеги» фигурировала тройка Ливанов – Лановой – Анофриев.)
После успеха «Коллег» «Звездный билет» был перехвачен у автора на корню, еще до публикации: когда летом 1961-го снимался фильм (похожие съемки Аксенов опишет спустя пару лет в «Пора, мой друг, пора»), на таллинский пляж, прямо съемочной группе привезли кипу экземпляров седьмой книжки «Юности» с опубликованным романом. Вот что такое успех!
А потом этот период – с его Збруевым-Далем-Мироновым и с ищущим себя (безуспешно) персонажем, названным в честь знаменитого эстонского ликера «Кянукук» («Петух на пне») – закончился. Как закончилась романтически-молодежная стадия шестидесятничества – ведь это в связи с дебютом Аксенова Станислав Рассадин употребил в «Литературке» термин «шестидесятники». Закончилась почти одновременно с хрущевской эрой. Осталась только мрачная шутка в «Ожоге» по поводу мерзкого комсомольского функционера, употреблявшего слово «чувак» – получалось, что он свой парень, из поколения «Звездного билета»…
Мальчики повзрослели. Жили в рамках невыносимой легкости бытия, так, как описано в «Ожоге». Но Аксенов, хотя и участвовал во всей этой богемной круговерти, оставался невероятным пахарем, не чуждавшимся любой литературной работы.
Вышла «Затоваренная бочкотара» – веселая, наотмашь, сатира на советское. Самое удивительное, что его детективно-приключенческие детские книги того времени «Мой дедушка – памятник» и «Сундучок, в котором что-то стучит» написаны совершенно по-взрослому, по-аксеновски, в том же самом жанре вихревого фантастического фантасмагорического реализма. Достигшего своего пика в произведениях совсем уж для взрослых, для разочарованных в себе и в советской власти бывших шестидесятников – «Ожог» и «Остров Крым». Затем: альманах «Метрополь», скандал, эмиграция, американский период, когда и здесь Аксенов показал себя неунывающим пахарем, зарабатывавшим на преподавании на английском языке, который когда-то для еще молодого писателя был таким же пропуском в мир свободы, как и джаз.
Аксенов вернулся – сначала ближе к России, во Францию, потом – в постсоветскую Россию, где был обласкан и принят чуть ли не как новый Горький – вплоть до «Аксенов-феста» в его родной Казани. Поселился в сталинском небоскребе на Котельнической, что дало толчок фантасмагории «Москва-ква-ква». Не успел закончить «Ленд-лизовских» – реалистическое повествование, напоминавшее жуткие магаданские страницы «Ожога», затем все-таки снова провалившееся в фантасмагорию.
Аксенов – жестокий писатель. Оглушительно страшное, как у Шаламова, описание тянущегося к санпропускнику длинного женского этапа. Порождающее эффект присутствия, как у Трифонова, описание ареста матери. Он жесток и в описании другой «матери»: Родина-мать у него воняет мочой и немытым телом, давит вшей, насилует и становится жертвой насилия, унижает, до бесконечности, до бессмысленности унижает людей. И сложно их, аксеновских героев, после всего этого укорять в тяге ко всему джазово легкому и западному – ни у одного писателя его поколения так часто не упоминаются марки, бренды, сладкие названия недостижимых улиц и отелей в Париже, Риме… И названия джазовых композиций… Дети 1956 года: «Тогда в танцзале стояли плечом к плечу чуваки и чувихи, жалкая и жадная молодежь, опьяненная от сырого европейского ветра, внезапно подувшего в наш угол… – Между прочим, здесь типы из Петроградского райкома комсомола… – Плевать! – Рогов засучил рукава, словно собирался драться, а не играть на пиано. – Слабаем «Сентиментл», а потом «Lady be good», а потом слабаем «Бал дровосеков», и гори все огнем!».
Так выглядел переход из царства необходимости в царство свободы. Такой яркий и быстрый. И такой долгий, реверсивный, не законченный и поныне. Василий Павлович Аксенов был певцом этого перехода и был уверен в том, что главное – избавиться от сталинизма, который он понимал без привязки к определенному периоду истории из учебника и определял как «движение бездарностей и ничтожеств». «Победит Сталин, – писал он о непрошедшем времени в одном из поздних эссе, – и возникнет страшное общество тоталитаризма».
…Евгений Попов как-то написал: «Все мы – поколение дырок из «Звездного билета». Конечно, это ностальгия. По словам самого Аксенова, «литература и есть ностальгия». Но это и ностальгия по будущему – тем шестидесятым, которые еще должны вернуться.
Автор выражает личное мнение, которое может не совпадать с позицией редакции.