Цивилизация
Шестьдесят лет тому назад Александр Твардовский вызвал в редакцию «Нового мира» телеграммой Александра Солженицына. После того, как восхитившийся «Одним днем Ивана Денисовича» помощник Хрущева Владимир Лебедев предложил Твардовскому писать письмо «Самому» с просьбой одобрить публикацию повести, главный редактор решил провести обсуждение вещи в самой редакции.
23 июня 1962 года Солженицын пришел в «Новый мир», где в кабинете главного за чаем с особыми бубликами, которые продавались только на углу улицы Чехова и Садового кольца, началось обсуждение повести «Щ-854», которую сам автор называл «рассказом».
Были изложены замечания, пришедшие «сверху» и сотрудников редакции. С критическим выступлением переборщил зам Твардовского и его сосед по дому на Котельнической набережной Александр Дементьев. Согласно записям Владимира Лакшина, только-только приступившего к работе в «Новом мире», Солженицын обиделся и сказал: «Мне цельность этой вещи дороже напечатания». Сам писатель утверждал в «Бодался теленок с дубом», что произнес следующее: «Десять лет я ждал и могу еще десять лет подождать. Я не тороплюсь. Моя жизнь от литературы не зависит. Верните мне рукопись, я уеду».
Этого Твардовский, нашедший свою золотую жилу в «Иване Денисовиче», допустить не мог – обсуждение было свернуто. Солженицын начал работу с замечаниями верхов. А в редакции взялись за долгое и мучительное сочинение письма Хрущеву, где каждое слово могло стать миной, способной оборвать надежды на публикацию. Письмо ушло Владимиру Лебедеву, чья «безусловная тихая интеллигентность» при последующем знакомстве понравится Солженицыну, только 6 августа.
Начался период долгого и тревожного ожидания, которое длилось и до подготовки письма Хрущеву, когда Твардовский переписал еще раз возможное предисловие к публикации «рассказа», и после того, как оно ушло в ЦК. Главный редактор уехал в отпуск и, мучаясь от жары в Коктебеле, пытался дорабатывать «Теркина на том свете». Письмо же из «Нового мира» Хрущеву было составлено как во многом личное: «Я не стал бы посягать на Ваше время по частному литературному делу, если бы не этот поистине исключительный случай. Речь идет о поразительно талантливой повести А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича»… Но в силу необычности материала, освещаемого в повести, я испытываю настоятельную потребность в Вашем совете и одобрении».
В сентябре во время отдыха первого секретаря ЦК в Пицунде Лебедев выбрал момент, когда можно было прочитать – вслух – «Ивана Денисовича» Хрущеву. Тот увлекся и одобрил возможную публикацию вещи. В «Новом мире» эту весть восприняли как победу, Твардовский, получив новость от Лебедева, расплакался. Больше 20 экземпляров повести были специальным образом набраны в типографии «Известий» – для высокого начальства, чье сопротивление уже пришлось преодолевать в дискуссиях самому первому секретарю партии. 20 октября в Пицунде Хрущев принял главного редактора «Нового мира». «Зарезали бы «Ивана Денисовича» в цензуре», – сказал Твардовский Хрущеву. «Зарезали бы», – со смехом подтвердил начальник советского государства.
Удивительно думать, что эта встреча происходила во время Карибского кризиса, когда весь мир оказался на грани ядерной катастрофы. Вот уж действительно черно-белый Никита Сергеевич – в это время им был спровоцирован ядерный конфликт, а он не поленился потратить время на разговор с поэтом, с которым обсуждал очищение общества и государства от сталинизма.
Сразу несколько человек, иногда очень далеких друг от друга, готовили этот прорыв в общественном сознании, который случился благодаря публикации в ноябре 1962-го шестилистовой повести никому не известного автора.
Лев Копелев и Раиса Орлова, вдохновленные в октябре 1961 года антисталинским пафосом XXII съезда, выносом Сталина из мавзолея и речью Твардовского на партийном форуме, стали уговаривать Солженицына передать рукопись «Щ-854» в «Новый мир». Спустя годы спор о том, кто решил отправить «Ивана Денисовича» в небезопасное редакционное путешествие, привел старых друзей Копелева и Солженицына к разрыву отношений (хотя, скорее, это был только повод, конфликт превращался в идеологический). Но как минимум никто не спорит с тем, что следующей в цепочке была Анна Самойловна Берзер, редактор отдела прозы, которую, впрочем, недолюбливал Твардовский. Рукопись с псевдонимом А. Рязанский все-таки попала на глаза главреду. Наутро он звонил Копелеву: «Анна Самойловна сказала, что это вы принесли повесть лагерника. Что же вы со мной о всяком говне говорили и ни слова о ней не сказали. Я читал всю ночь».
Наконец, публикацию обеспечила сама редакция, которая еще поиздевалась над Главлитом, не знавшим о решении Хрущева и оторопевшим от наглости «Нового мира», отправившего в цензуру лагерную повесть. Однако Солженицын с глубокой неприязнью отзывался о ключевых сотрудниках «Нового мира». Например, рабочая лошадь редакции, Алексей Иванович Кондратович, изображался Александром Исаевичем так: «Маленький, как бы с ушами настороженными и вынюхивающим носом, задерганный и запуганный цензурой». Задерганный – да, но, конечно, не запуганный. «Новый мир» для Солженицына был недостаточно радикальной частью советской системы. Он таким и был, и не мог быть иным. Только без его статуса главного литературного журнала СССР, разумеется, повесть не перевернула бы сознание целой страны. Как писал тот же Кондратович: «Солженицын пришел к нашему двору, потому что двор был таков». И далее: «После №11 за 1962 год с повестью «Один день Ивана Денисовича» стрелка нашего журнала, указывающая на правду и единственно на правду как на первый и последний, единственный критерий искусства, – эта стрелка стала видна всем». Так родился феномен, который вошел в историю как «Новый мир» Твардовского.
Лебедев, перекинувший мостик между редакцией, искавшей способ не совершить faux pas и не угробить публикацию на первых же подступах к ней, потом, когда первая эйфория прошла, а последующие тексты Солженицына создавали проблемы, в сердцах говорил о том, что зря помог с прохождением рукописи в печать. Но как бы он хотел: «Иван Денисович» не мог не открыть шлюзы. Любой знаковый акт либерализации приводит к тому, что общественные настроения выходят из-под контроля и начинают опережать подтачивать самые основы системы. Тут-то и возникает реверсивное движение – государство начинает брать общество, в том числе в его литературной ипостаси, под обратный, еще более жесткий, контроль. Помощнику первого секретаря «Иван Денисович» вернулся бумерангом. После отставки Хрущева Лебедева из аппарата ЦК сослали в Политиздат, и спустя очень короткое время он умер в возрасте 50 лет.
Разгром «Нового мира» в 1970-м расшифровывался как естественный результат заморозков после 1968-го. Пала осаждавшаяся долгие годы цитадель внутрисоветского, внутрисистемного либерализма. Кондратович в своих дневниках сетовал на то, что в принципе гибель этого острова не столько свободы, сколько правды прошла почти незамеченной – даже читателями. Находились такие, кто отказывался от подписки, но «их было мало». Для радикальных противников советской власти проект Твардовского уже не был важен – давно наступила эпоха самиздата и тамиздата. Своим «Бодался теленок с дубом» Солженицын вынес приговор «Новому миру», а отвечая ему в 1975 году, Лакшин констатировал: «Солженицын долго был воплощением нашего мужества, нашей совести, нашей бесстрашной памяти о прошлом. Но что делать, если и эта подпорка падает? Надо научиться жить без нее».
«Один день Ивана Денисовича» подточил основы системы – это сыграло свою роль и спустя четверть века, когда зашатался Советский Союз. Но действие его оказалось не слишком долгосрочным, десталинизации общественного сознания не произошло, эта публикация в сегодняшних представлениях – всего лишь факт дистанцированной истории. Сталинизм переживает ремиссию, а появление нового «Ивана Денисовича» не обратит на себя внимание. Впрочем, оно и невозможно.
Остается только вспоминать эти июльские дни надежд шестидесятилетней давности – 46-летний Лебедев, сидящий в небольшом кабинете на Старой площади, набирающий телефонный номер поэта; вдохновенный 52-летний Твардовский, вызывающий телеграммой 43-летнего Солженицына; писатель в холщовых штанах и в рубашке с распахнутым воротом, поднимающийся по широкой лестнице еще в старой редакции «Нового мира», не так далеко от той, куда скоро переедет коллектив, и где спустя восемь лет его уничтожат. Чай и бублики из магазина на углу Чехова и Садового.