Цивилизация
О гибели Евгения Петрова, Евгения Петровича Катаева, Ильфа-и-Петрова, которая произошла 80 лет назад, 2 июня 1942 года, ходят разнообразные легенды.
Как, впрочем, и об иных эпизодах его жизни рассказывают самое разное. Например, о том, как он начал писать. Причем свой вклад в противоречивую мифологию внес старший брат, Валентин Катаев. То у него Евгений со злости, чтобы не сидеть на шее у Валентина Петровича, написал свой первый рассказ. То сам Валентин Петрович ушел за папиросами и попросил младшего продолжить за него фрагмент сериального произведения, которое из номера в номер шло с колес в газету. А тот написал так, что и править ничего не надо было…
Наверное, легенды всегда должны сопровождать биографии знаменитостей, но старший Катаев умел адаптировать свои истории и тексты не только к интересам публики, но и к нюансам текущего момента, то есть к потребностям власти и ее дискурса. По Катаеву, Петров погиб в самолете, который уходил от «мессершмитов». Ни от каких «мессершмитов» он не уходил, зато история, предшествовавшая роковому полету, уже могла обернуться гибелью.
Будучи военным корреспондентом, и весьма бесстрашным, Евгений Петров побывал в осажденном Севастополе и возвращался из него в Новороссийск на эсминце «Ташкент». Корабль атаковали немцы, потонул шедший впереди эсминец «Безупречный», из-за постоянных обстрелов невозможно было спасти людей, плававших в озерах мазута… Адмирал Иван Исаков присутствовал при всех этих событиях, а затем наблюдал за реакцией Петрова, потрясенного всем увиденным и пережитым. Якобы оказавшись в результате в Краснодаре, писатель несколько дней пил. В день рокового вылета в Москву тот же Исаков обнаружил на веранде, где ночевал военкор, множество исписанных листов бумаги, каждый из которых был придавлен камешками: «Это сушились записки Евгения Петрова, вместе с его полевой сумкой попавшие в воду во время боя».
А дальше — две версии. Самолет «Дуглас» летел низко, чтобы свои узнали своих и не обстреляли. «Тень от самолета падала на землю, — писал литературовед Яков Лурье, — и пасшийся там скот с испугом отбегал от этой движущейся тени. Летчика это позабавило, и он стал нарочно пугать коров. Тут-то он и врезался в курган». Другая версия: пилот и штурман позволили Евгению Петрову сесть за штурвал, и, хотя пилот управлял его действиями, уйти от внезапно обнаружившегося холма не удалось.
Смерть ходила по пятам Евгения Петрова, утверждал его старший брат — с тех пор, как младший едва не утонул в детстве. Этот самый младший описан с удивительно трогательной любовью в совершенно волшебной прозе 1935 года этого циника Валентина Катаева, в детской повести «Белеет парус одинокий». Маленький Павлик, младший брат Пети, запрягающий игрушечную лошадку Кудлатку, и есть будущая половина Ильфа-и-Петрова. «А у вас когда-нибудь погибал младший брат?» — как утверждается, Катаев произносил эту фразу с неизбывным отчаянием.
Невезучему младшему брату повезло стать соавтором как минимум двух сатирических романов, тексты которых не просто ушли в народ, а стали паролем в общении нескольких поколений более или менее интеллигентных слоев советского и даже постсоветского общества. Он сделал карьеру, пришли слава и достаток, квартира в Лаврушинском в 1937-м и орден Ленина в 1939-м, назначение главным редактором «Огонька».
Он был счастливчиком, но счастливчиком обреченным. Слишком высоко залетать во времена обретавшего зрелость после ювенильной легкомысленности НЭПа сталинизма было опасно. Когда, двигаясь к статусу классиков, Илья Ильф и Евгений Петров были приглашены писать для самой газеты «Правда» — это был огромный риск. Снаряд в угол дома, где ночевал военкор Петров, на финской войне или минометный обстрел под Москвой — это полбеды. Главная мина разорвалась прямо рядом с двумя соавторами, когда 9 декабря 1932 года в «Правде» был опубликован их первый фельетон «Клооп».
В нем описано некое абстрактное советское учреждение, где все заняты чем угодно, только не работой, и никто, включая начальника конторы, не знает, в чем состоит смысл работы и как расшифровать само название.
Если начальник Клоопа был переброшен на новую работу «с молока» — настоящим большевикам все равно чем руководить, то и тогдашний главный редактор «Правды», когда-то фактически портфеленосец Сталина по прозвищу «Мехлис, спичку!», тоже был переброшен на печать бог (точнее, Маркс) знает откуда.
По поводу фельетона у Мехлиса состоялся неприятный разговор со Сталиным. В свою очередь у редактора отдела литературы и искусства главной большевистской газеты Арона Эрлиха, друга и коллеги всех тех, кто когда-то делал знаменитую четвертую полосу «Гудка» (от Юрия Олеши до Михаила Булгакова), состоялся тяжелый разговор с Мехлисом.
Эрлиху пришлось поручиться головой за Ильфа и Петрова, и, по счастью, Арон Исаевич не был репрессирован и дожил до оттепельных времен. Правда, ему пришлось в специальной статье покритиковать своих подопечных. Сделал он это виртуозно, никого не обидев и уведя из-под удара друзей: в фельетоне, писал он, допущена ошибка — «типическое исключение звучит как типическое правило». Немного напоминает туманное рассуждение ильфопетровского бухгалтера Берлаги: «Я это сделал не в интересах истины, а в интересах правды». Можно сказать — и «Правды»! Зато не полетели головы двух сатириков.
Спустя несколько месяцев, в августе 1933 года, Ильф и Петров попали в злополучную бригаду писателей, которую отправили по инициативе Максима Горького присутствовать при «перековке» советских людей на строительстве Беломорканала. Но если все участники этой удивительной экспедиции — от Катаева до Шкловского — потом дали свои очерки в толстую книгу о счастливом преобразовании человека благодаря принудительному труду, Ильф и Петров ускользнули от этой обязанности. И не написали ничего, кроме уклончивого текста в «Комсомольской правде», где сообщили, что хотели бы сочинить третий роман об Остапе Бендере, где он перевоспитывается в честного советского человека, но после увиденного на Беломорканале необходимость в сочинении такой вещи отпала — ее написала сама жизнь.
Каким-то чудом им удалось не поучаствовать в кампаниях травли подсудимых во время участившихся сталинских процессов. Однако, в отличие от веселого и коммуникабельного Петрова, интроверт Ильф чувствовал приближение катастрофы. В последний год жизни он описывал это ощущение словами «Летит кирпич». «Ужасно, как мне не повезло», — писал Ильф о своей болезни. Знал бы он, что ему повезло умереть от туберкулеза в 1937-м. А Евгений Петров, этот счастливчик-неудачник, остался один на один с листами белой бумаги и ужесточавшимся политическим режимом, требовавшим заверений в совершенной лояльности.
Петров писал очень много и работал в разных жанрах, в том числе удовлетворив свою страсть к музыке, сочинил в соавторстве с Георгием Мунблитом сценарии фильмов «Музыкальная история» и «Антон Иванович сердится». Но уже ничто из этого не вошло в историю литературы, в том числе и незаконченный фантастический роман о счастливом будущем коммунизма. Кажется, от смерти Ильи Арнольдовича Евгений Петрович так и не оправился: «Ильф лежал на своей тахте, вытянув руки по швам, с закрытыми глазами и очень спокойным лицом, которое вдруг, в одну минуту, стало белым».
Лучшее, что он написал, — это наброски к несостоявшейся книге об Ильфе. Худшее — репортаж с процесса Бухарина-Рыкова (правотроцкистского блока) 1938 года, опубликованный в «Литгазете». Чтобы сохранить свой статус живого классика, Петров стал играть по правилам. За что, согласно опять же одной литературной легенде, получил от пьяного Олеши убийственную фразу по поводу ордена Ленина: «Я угощаюсь за чужой счет, а ты носишь чужой орден».
Возможно, по причине поиска согласия с самим собой Евгений Петров отправлялся именно в военные командировки. Но и здесь ему не повезло — первые его репортажи были с несправедливых захватнических сталинских войн — финской 1939 года и «освободительной» кампании 1940-го.
Если бы Ильф не умер в 1937-м, а Петров не погиб в 1942-м, они едва бы пережили послевоенные репрессии, еще более обильные и массовые, чем в конце 1930-х. После своей поездки в Штаты, результатом которой стала «Одноэтажная Америка», они зачем-то сочли необходимым написать письмо Сталину об устройстве павильонов Голливуда, которое стоило бы позаимствовать. У вождя это письмо вызвало раздражение.
Смерть после смерти двух писателей, единственных из советской плеяды, которых выделял даже желчный Владимир Набоков, назвавший их в одном из интервью 1966 года «поразительно одаренными» и нашедшими способ обойти цензурные рогатки, наступила в самые темные годы советской истории.
В 1947-м к 30-летию советской власти издательство «Советский писатель» переиздавало некоторые наиболее значимые книги эпохи, и в их число вошли «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок». Что тут началось! Записка Фадеева Сталину и Маленкову: «вредная книга», «она является клеветой на советское общество», «авторам… присущи были буржуазно-интеллигентский скептицизм и нигилизм». Дальше записка Агитпропа ЦК Маленкову с разбором «пошлых острот», самой ужасной из которых оказалась «Вот наделали делов эти бандиты Маркс и Энгельс». Постановление секретариата ЦК ВКП (б), выговор критику Анатолию Тарасенкову, редактору отдела советской литературы, истерика Александра Фадеева… Мария Белкина, писатель и жена Тарасенкова, вспоминала: «Тираж книги пошел под нож. Тарасенкову влепили выговор. Фадеев после заседания — в запой, «водить медведя», как говорил Твардовский». А ведь Фадеев, замечает Белкина, обожал Ильфа и Петрова и, «как мальчишка, до слез смеялся, цитируя наизусть куски».
В сущности, соавторы сами предрекли свой конец. Евгений Петров писал, что он не помнит, кто во время командировки в Америке сказал эту фразу, скорее всего, Ильф: «Хорошо, если бы мы когда-нибудь погибли вместе, во время какой-нибудь авиационной или автомобильной катастрофы». Так оно, в сущности, и произошло, несмотря на то, что физическую смерть Ильфа от физической смерти Петрова отделяли пять лет.
Ильф и Петров — писатели оттепели. Возникшие в период НЭПа и пережившие свое второе рождение в 1950-е. Реабилитация бессмертных романов пришла одновременно с реабилитацией жертв сталинского террора — книги были переизданы в 1956-м и дальше подписывались в печать бесчисленное множество раз. На них выросло поколение оттепели и еще несколько генераций, определявших, кто здесь свой, а кто чужой по знанию «матчасти» — цитат из Ильфа и Петрова. Такую же роль отчасти играли братья Стругацкие, Бабель, Булгаков.
Впрочем, зарисовки и фразочки Ильфа и Петрова не знают временных ограничений. Взять хотя бы вот эту, из «Записных книжек» Ильфа, чувствовавшего приближение убийственного «кирпича»: «Край непуганых идиотов. Самое время пугнуть». И в другом месте: «Тяжело и нудно среди непуганых идиотов».
Автор выражает личное мнение, которое может не совпадать с позицией редакции.