Цивилизация
Граффити безвестного автора в революционном мае 1968 года: «Мне хочется что-то сказать, но я не знаю что». Спустя более полувека после событий, изменивших не только Францию, но и весь западный мир, то же самое могли бы сказать избиратели, вставшие перед выбором: Макрон или Ле Пен. Те, кто вышел на манифестации с лозунгом: «Ни Макрон, ни Ле Пен» – как раз и имели в виду вот это нечто неопределенное, не оформляемое вербально. Имели в виду перемены. И это ровно то, что принес во французскую политику сам Эммануэль Макрон пять лет тому назад. Тот самый запрос, на который он ответил, предложив себя в качестве кандидата в президенты.
Он был не то чтобы человеком ниоткуда, очень даже откуда – банкир Ротшильдов, но при этом воплощал третью силу в пейзаже, казалось, раз и навсегда разделенном на розовых и синих, на социалистов и республиканцев с внезапными вторжениями крайне правых. Которых, впрочем, Франция до поры до времени резко отвергала, особенно во вторых турах, когда речь шла о совсем серьезном выборе, а не о выражении эмоций и демонстрации кукишей. Так в 2002-м Жак Ширак победил папашу Ле Пена, так в 2017-м Макрон поверг Ле Пен-дочь, успевшую сделать несколько фото с Путиным.
Если говорить в терминах Юрия Федоровича Карякина, в отчаянии высказавшегося по поводу электорального успеха партии тогдашнего нашего ультраправого Жириновского в 1993 году: «Россия, ты одурела», Франция в очередной раз не одурела, отказавшись от Трампа в юбке в качестве президента.
Но вот это «Мне хочется что-то сказать, но я не знаю что» – тревожный сигнал. Старая дихотомия «социалисты-республиканцы» ушла, возможно, временно в прошлое. Средний избиратель буквально шарил глазами в поисках источника не столько вдохновения, сколько обновления. Поэтому поначалу, когда республиканка Валери Пекресс только появилась в качестве кандидатки, избиратели проявили к ней интерес как к новому лицу.
Однако ближе к первому туру вернулось противостояние Макрон — Ле Пен. Про Пекресс забыли. В то же время публика утомилась от Эрика Земмура, публициста правее самой Марин Ле Пен, и его рейтинг пошел вниз: избирателю хватило привычной, но «детоксифицированной», то есть отказавшейся от совсем одиозных ультраконсервативных идей, Марин.
По опросам, тема мигрантов, на которой всегда играли ультраправые, как на баяне, ушла на четвертое место в списке озабоченностей. На первый план вышли проблемы социальные. Их-то и перехватила обновленная Ле Пен, свалив все экономические беды (кстати, не столь уж очевидные – французская экономика находится в нормальном состоянии) на Макрона.
Главным словосочетанием и мантрой стала pouvoir d'achat – покупательная способность. Разумеется, снизившаяся. Марин Ле Пен нажимала на эту педаль, обещая при этом решить все проблемы и «вернуть французам их деньги», которые, как всегда это бывает в популистском дискурсе, непонятно кто отобрал. Но зайдя на территорию Макрона, который профессионально разбирается в экономике и финансах, потерялась в этих трех соснах во время дебатов со своим противником.
Тем не менее, рациональность Макрона не нравилась многим. «Мне хочется что-то сказать, но я не знаю что» – это и движение «желтых жилетов», воплощение невнятного иррационального недовольства, и успех на выборах, тоже несколько неожиданный, занявшего третье место в первом туре крайне левого пожилого популиста Жана-Люка Меланшона. И хотя он призвал во втором туре голосовать за Макрона, существенная часть его избирателей, почти треть, была готова отдать свой голос Ле Пен, потому что крайне левые и крайне правые в своим антилиберальном раже сходятся.
Кстати, о либерализме. Несмотря на то самое исчезновение дихотомии «классические левоцентристы против классических правоцентристов» и доминирование иного противостояния «нативисты против глобалистов», в сущности, мало что изменилось. Макрон, обобщенно говоря, либерал. Ле Пен – носитель «ценностей» антилиберализма, которые весь ХХ век являлись в одеждах или фашизма или коммунизма, то есть ультраправых и ультралевых не только дискурсов, но и действий, стоивших человечеству миллионов жертв.
Именно поэтому нынешние французские выборы обрели судьбоносное значение, да еще на фоне противостояния в Украине: останется Европа прежней, ориентированной на универсальные ценности, или она окажется склонной к губительному ультраконсервативному популизму, который, казалось бы, вместе с коммунизмом потерпел поражение еще во времена фукуямовского «конца истории». Победив, Макрон дал передышку. Временную.
В случае выборов 24 апреля мы говорили Франция, подразумевали – Европа. Или даже шире – Запад. Или еще шире – универсализм Всеобщей декларации прав человека и гражданина (к которой руку приложил французский католический философ Жак Маритен) и Устава ООН. Поэтому от преодоления французами их degagisme, разочарованной невовлеченности в политику, зависело положение Европы – не как географической единицы, а как носителя ценностей.
В конце концов, свобода – это понятие очень французское. И на любой вкус, включая левый, если уж говорить о Парижской коммуне, французской философии и сегодняшнем интеллектуальном идоле Тома Пикетти. Марсельеза. Опыт Сопротивления в войну. Опыт преодоления в мае-1968 староевропейского окостенения во время trente glorieuse – «славного тридцатилетия», триумфально шествовавшего от послевоенного восстановления к экономическому чуду. Болезненный опыт деколонизации – война в Алжире, столь много значившем для Франции, в конце концов, оттуда Альбер Камю и Жак Деррида.
В истории страны есть течения, события, моды на любой вкус – так, как это показано в фильме Эторе Скола «Бал»: французский XX век через танцы в парижском дансинге. Это Гертруда Стайн сказала в 1940-м, перед оккупацией: «Париж был там, где было XX столетие». И эта свобода, в том числе бытовая, быстро регенерируется: чуть ли не на следующий день освобождения Парижа от немцев со знаменитым выступлением де Голля («Париж… освобожденный самим собой») жители когда-то космополитической столицы мира вернулись, по замечанию одного хроникера, в свои кафе и как ни в чем ни бывало стали пить свой demi-blonde.
При всем при этом крайне правая традиция во Франции, в том числе интеллектуальная, весьма основательна. Шарль Моррас, ультраконсервативный идеолог и для многих – еще и интеллектуальный лидер. Движение Action Française. Режим Виши. Коллаборационизм. Как это отвратительно выглядело, показано, например, в «Последнем метро» Франсуа Трюффо, где в качестве единственного отрицательного персонажа выведен критик Даксиа из газеты Je suis partout («Я повсюду»), коллаборационистской и антисемитской. (Ее возглавлял одно время Пьер-Антуан Кусто, брат знаменитого исследователя подводного мира Жака-Ива Кусто.)
После войны крайне правые были дискредитированы режимом Виши, моральная сила была за коммунистами, во множестве участвовавшими в движении Сопротивления. Альтернативной выглядела христианская демократия, которая, впрочем, гораздо большее влияние обрела в Германии и Италии.
Что было дальше?
Жан Монне и Робер Шуман внесли свой решающий вклад в реализацию идеи единой Европы – эта идея была французской.
Феномен Шарля де Голля позволил Франции пройти через кризисы послевоенного времени и переучредить страну в Пятую республику.
1968-й снес де Голля, но и встряхнул Францию, несколько ослабив традиции этатистско-дирижистской манеры управления. И заложил основы гражданской солидарности – это ведь оттуда «Я/Мы»: «Все мы немецкие евреи», – было сказано о Даниэле Кон-Бендите. Как было сказано и другое (что запечатлел на знаменитой фотографии великий Анри Картье-Брессон): «Наслаждайтесь без границ!». Никто из soixante-huitards, «шестидесятивосьмидесятников», не стал потом президентом республики, но зато, как отметил однажды сам Кон-Бендит, один из их, Серж Жюли, основал газету, Liberation.
Во внешней политике страна стояла отдельно, в том числе от атлантизма – де Голль сторонился Соединенных Штатов, а Жискар д'Эстена вообще называли le petit telegraphiste, «маленьким телеграфистом» Брежнева. В некотором смысле эту линию продолжают Ле Пен и Меланшон, но не Макрон.
Макрон победил. Демократические институты и традиции сохраняют разум избирателей. Однако после первой пятилетки Макрона молодежь Франции качнулась влево, точнее, в путаный левый дискурс Меланшона. Детоксицированная Ле Пен еще может вернуться – ей будет к следующим выборам 58 лет, а пока в центристском лагере не просматривается фигуры, которая могла бы ей противостоять. Произошла, как отметила обозреватель Financial Times Анн-Сильвен Шассани, «нормализация крайне правых». На выборы пришло мало избирателей – впервые с 1969 года, который, как нетрудно заметить, наступил после 1968-го. Тогда победил во втором туре Жорж Помпиду, который, по странному совпадению, набрал столько же голосов, сколько и Макрон сейчас.
Словом, чтобы быть успешным, чтобы Франция не «одурела», Макрону и его команде придется бежать еще быстрее, чем неслись по Лувру герои культового фильма Годара «Банда аутсайдеров» Одиль, Артур и Франц, осмотревшие музей за 9 минут 43 секунды. (Впрочем, их рекорд спустя почти 40 лет был побит на две секунды Изабель, Тео и Мэттью, героями «Мечтателей» Бертолуччи.)
Но пока – победа. Это Франция, где несколько поколений президентов могли выкрикнуть: «Да здравствует республика!». Это Франция, где сторонники победителя способны подхватить старую, как современный мир, «Марсельзу». «За всех нас», – таким был предвыборный лозунг Макрона. Звучит как тост. За всех нас…
Автор выражает личное мнение, которое может не совпадать с позицией редакции.