Цивилизация
Россияне пишут друг другу, городу и миру. В советские времена письмо «звало» журналиста «в дорогу». Письма возмущенных трудящихся, сооруженные отнюдь не в заводском красном уголке, играли роль стартового пистолета в кампании травли – человека, институции, явления. В постсоветские времена отделы писем газет и журналов потеряли смысл, зато вернулись коллективные эпистолы, в которых бурлил справедливый и хорошо темперированный гнев: холопские открытые послания мастеров культуры выражали солидарность с акциями власти, требовали посадок и наказаний. Людей уровня Пастернака, прогнавшего одного такого посыльного с письмом, требовавшим от лица советских писателей наказать очередную банду кровавых собак, со словами: «Товарищ! Это вам не контрамарки в театр подписывать!», среди нынешних придворных мастеров культуры нет. «Письмо пятидесяти» 2005 года с требованием призвать Ходорковского к ответу вполне рифмовалось со схожими письмами, оправдывавшими расправы, в самые темные советские годы. Зато образовалась и другая традиция, тоже наследующая советской, только с другой, антивластной стороны, – письма в защиту униженных, оскорбленных, помеченных какой-нибудь очередной желтой звездой.
Общество поляризуется и радикализируется. Децибелы политических ток-шоу перешли уже границы слышимого, когда можно еще различить крупицы здравого смысла. Общество перешло на крик, язык ненависти стал рутиной и нормой. Из телевизора диалект агрессии перебрался в социальные сети – и пошла-поехала переписка россиян друг с другом в жанре «попало-дерьмо-в-вентилятор». Пользователи сетей жалуются тем немногим, с кем еще поддерживают не виртуальный, а человеческий контакт: что ни напишешь – все обольют грязью.
Ругаются все и со всеми.
В сообществе тех, кого можно было бы считать демократами, нарциссизм мелких различий разогнал градус взаимной ненависти до предельных степеней – даже власть так не ненавидят, как собрата по либеральному сообществу. В социальных сетях заводятся с пол-оборота, как в ТВ-шоу, на любую тему. Особенно, если тема хотя бы в какой-то степени осмысленна. Сколько яду было разлито по поводу «Умного голосования», противники которого объявлялись как минимум идиотами, сколько тонн нетерпимости и сарказма излито в связи с присуждением Дмитрию Муратову Нобелевской премии мира и по поводу его Нобелевской речи. Агрессия и легковесность – две верных подруги…
Таковы современные особенности эпистолярного жанра. Но, пожалуй, изменились лишь средства передачи и доставки стороннему потребителю того, что раньше назвали бы «открытым письмом». Сейчас просто все письма открытые, даже наш МИД ухитрился выступить в роли Wikileaks и опубликовать переписку с коллегами из профильных министерств Франции и Германии, что уж говорить об обычных гражданах – человек нынче чувствует себя стоящим на открытом пространстве и совершенно голым, «на позоре». Когда открытые письма с взаимным матом мечутся по информационному полю десятки раз в день, глаз замыливается, а институт репутации разрушается. Общество, расколотое на множество мелких и микро-комьюнити не успевает даже сосредоточиться и подумать: а что вообще происходит? Раньше в силу меньшей замусоренности информационного самиздатовского пространства задумывались, и было хотя бы время обнаружить проблему и зафиксировать ее. Как, например, 35 лет назад, когда событием стала переписка историка Натана Эйдельмана и писателя Виктора Астафьева.
По нынешним временам эта корреспонденция была бы новостью одного дня, а тогда она вошла, можно сказать, в историю общественной мысли и зафиксировала факт подспудного, не вырывавшегося официально наружу, нездоровья государства и общества. Письма, ходившие в самиздате, были даже упомянуты в стихотворении Андрея Вознесенского, обозначавшего приметы времени:
«Хатха-йога. Седуксен.
В мире писем нет совсем.
Только «Гете-Эккерман»
и «Астафьев-Эйдельман»».
Переписка эта, быстро оборвавшаяся, по ее предмету не удивила бы и в XIX веке – проблемы вечные и типичные для русского общества, мечущегося между своими условными «западничествами» и «славянофильствами». И уж совсем не удивила бы и сейчас – по жесткой тональности, скорее, свойственной нашему социально-сетевому времени.
Астафьев был кумиром советской интеллигенции, причем не деревенской, а городской, той ее части, которой был не очень доступен самиздат и тамиздат. Парадоксальным образом деревенская проза читалась в городах – как образец правдивой литературы, но при этом прошедшей цензурные барьеры. Но именно образованный класс, который с конца 1960-х стал доминировать в крупных советских городских агломерациях, вызывал раздражение и даже плохо скрываемую ненависть большого писателя. Как только он начинал писать о городских штучках – сбивался на «крокодильский» фельетон. Уникальный дар как будто изменял ему, и вместо прозы получался манифест, вместо глубины – поверхностный шарж. Что, возможно, и позволяло не только преодолевать цензуру, но и получать премии, включая Государственную в 1978 году, по решению ЦК и правительства – городские персонажи были для этих же ЦК и правительства чужими, начальники интуитивно чувствовали в них вражью силу, способную пошатнуть устои. Что, собственно, в результате и произошло.
Большой писатель искал виноватых в проблемах страны – и находил их в городских развращенных персонажах и в инородцах. О чем, собственно, и написал ему Натан Эйдельман. И не написал бы, не будь Астафьев кумиром интеллигенции.
К слову, одна частная переписка у Астафьева была четырьмя годами раньше, когда его подпись появилась под письмом-доносом красноярских деятелей искусств в «Комсомольской правде». Письмо было направлено против «Машины времени», завершившей гастроли в Красноярске. 26-летний научный сотрудник Ленинградского инженерно-экономического института Анатолий Чубайс написал возмущенное письмо своему кумиру – как он мог подписать донос? И что самое интересное, кумир ответил и едва ли не извинился за то, что сделал, за то, что попросили его подписать гнусное письмо старшие товарищи. Но беда-то была в том, что в принципе текст доноса вполне совпадал с нутряными взглядами совестливого писателя. Ну не был он против таких, например, слов: «Пересаженное на нашу почву чужеземное дерево не плодоносит»; «Мы говорим об ансамбле, в котором вполне обеспеченные артисты скидывают с себя перед концертом дубленки и фирменные джинсы, натягивают затрапезные обноски… и начинают брюзжать и ныть по поводу ими же придуманной жизни».
Об этом же писал Эйдельман Астафьеву, цитируя фрагменты из прозы, в том числе обласканной государственными руководителями: «Не скрывает Астафьев и наиболее ненавистных, тех, кого прямо или косвенно считает виноватыми… Это интеллигенты-дармоеды, «туристы»; те, кто орут «по-басурмански», москвичи, восклицающие «вот когда я был в Варне, в Баден-Бадене». Наконец, – инородцы… Как доходит до «корня зла», обязательно все же появляется зловещий горожанин Гога Герцев». Типичный астафьевский грузин, цитировал Эйдельман рассказ «Ловля пескарей в Грузии», « как… занозистый сучок на дереве человеческом, торчит он по всем российским базарам…, с пренебрежением обдирая доверчивый северный народ подгнившим фруктом».
«Итак, – обращался к писателю историк, – интеллигенты, москвичи, туристы, толстые Гоги, Гоги Герцевы, косомордые, еврейчата, наконец, дамы и господа из литфондовских домов: на них обрушивается ливень злобы, презрения, отрицания». Народный писатель превращается в нечто противоположное: это «глашатай народной злобы, предрассудков, не поднимающий людей, а опускающийся вместе с ними».
В 1986-м Эйдельман писал о том типе ксенофобского мировоззрения, который был типичен и остается типичным – с поправками только на некоторые небольшие изменения в приметах времени – сегодня.
Ответ Астафьева был чудовищен – во всяком случае по тем временам. Эйдельмана он назвал врагом – своим и русского народа, нагромоздил множество невероятных исторических ошибок в фактах и фамилиях, приплел царскую семью, расстрелянную «евреями и латышами, которых возглавлял отпетый, махровый сионист Юрковский [так в письме, вместо Юровский. – А.К.]».
Эйдельман написал ответное письмо, и переписка оборвалась, уйдя в массы: «…желая оскорбить, – удручили. В диких снах не мог вообразить в одном из «властителей дум» столь примитивного, животного шовинизма, столь элементарного невежества».
Едва ли Астафьев мог ожидать гражданский ответ на свое письмо человеку, которого он обвинил в том, что тот носит в себе «перекипевший гной еврейского высокоинтеллектуального высокомерия». Люди стали возвращать писателю по почте его книги. Такой акт гражданского протеста случился, пожалуй, лишь однажды, когда Михаилу Шолохову читатели массово возвращали тома его сочинений после погромной речи против Синявского и Даниэля. Почтовые отделения в Ростове и станице Вешенской были завалены посылками…
И Натан Яковлевич, и Виктор Петрович остались при своих взглядах. В 1989-м Астафьев подписал письмо семи писателей-почвенников против перестроечного «Огонька», не почувствовав иронии истории: за двадцать лет до этого, в 1969-м, именно со страниц махрово-консервативного тогда «Огонька» одиннадцать писателей-почвенников обрушились с открытым письмом-доносом на «Новый мир» Твардовского. В том же 1989-м Эйдельман умер, написав потрясающую книгу «Революция сверху», о тех тормозах, которые всякий раз сдерживают реформы в России – сейчас среди других работ она опубликована в издательстве «НЛО» и разлетелась за один день на книжной ярмарке «Non/fiction».
Астафьев напишет еще немало значительных книг о войне, на почве своего неприятия большевизма и коммунизма разругается со своими былыми единомышленниками из почвеннического лагеря, получит уже от них: «Сколько же ненависти к Сталину, Коммунистической партии, Фадееву и ко всему русскому народу!».
Останутся неразрешенными проблемы, столь горячо описанные двумя корреспондентами, а чрезмерно горячий тон их обсуждения спустя годы лишь усугубится.
Но хочется читать другого Виктора Астафьева: «Память моя, память, что ты делаешь со мною?!... Стою на житейском ветру голым деревом, завывают во мне ветры, выдувая звуки и краски той жизни, которую я так любил… И все не умолкает во мне война, сотрясая усталую душу… Успокоения хочется, хоть какого-то успокоения. Но нет его даже во сне…».
Автор выражает личное мнение, которое может не совпадать с позицией редакции.