Цивилизация
В советской литературно-политической истории огромное значение имели тиражи. Тираж – продолжение цензуры иными средствами. Как в нашу вроде бы вольную безбумажную и непечатную (во всех смыслах) эру – замедление социальной сети. Существовали даже правила, по которым выставлялись тиражи – придуманные специально, а быть может, самовоспроизводившиеся спонтанно. Например, аккуратно-пугливый тираж – не так, как пробуют ногой воду, а уже после того, как попробовали и удостоверились, что холодная, – это 30 тысяч экземпляров. А потом читателя поджидал второй ограничитель – не найдешь эти драгоценности в открытой продаже, только в «Березке» и номенклатурной «Книжной экспедиции». Или вот так: однажды моему старшему другу привезли томик стихов Арсения Тарковского… с Кубы. Там он продавался только потому, что не было почти никаких шансов найти покупателя.
Ровно 55 лет назад, вот в эти самые октябрьские дни, на Арбате, 20, в редакции журнала «Москва», входившего в ведение Союза писателей РСФСР и московского отделения СП, готовилась к подписанию в печать верстка романа Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита», купированного и цензурированного. Зато тираж журнала – 150 тысяч, для издания регионального подчинения совсем не малый. Пройдет всего-то семь лет, и в издательстве «Художественная литература» увидит свет уже полная версия романа. В охряного цвета толстый том войдут «Белая гвардия», «Театральный роман», «Мастер и Маргарита». Но – тиражом 30 тысяч. И – прямиком в «Березку», «Книжную экспедицию» и в руки спекулянтов у книжного магазина под памятником первопечатнику Ивану Федорову. Туда, где сейчас закрепилась иная субкультура – Третьяковского проезда, где никто уже ничего не читает, кроме ценников на люксовой одежде.
Тем же тиражом, 30 тысяч экземпляров, в 1967 году, в издательстве «Советский писатель», из резерва издательского плана 1966-го, был издан тоненький томик новой (и в стилистическом смысле тоже) прозы Валентина Катаева «Святой колодец».
Казалось бы, какая связь? А вот какая. И «Мастера и Маргариту», и «Святой колодец» пытался издать у себя в журнале Евгений Поповкин, главный редактор «Москвы». И со «Святым колодцем» ничего не получилось – главного циника, приспособленца и одновременно лучшего, талантливейшего стилиста советской литературы тех лет цензура не разрешила опубликовать в журнале. Потом была попытка напечатать в «Новом мире» – Главлит и здесь был против. Но вступился родной Центральный комитет, что-то там перещелкнуло, кому-то доложили, кто-то, может, Суслов, махнул рукой – и Катаев вышел сначала в пятом номере «Нового мира» за 1966-й год, а затем отдельной книжечкой в оформлении одного из самых изысканных книжных художников той эпохи Владимира Медведева.
Что-то похожее произошло с «Мастером», но к досаде цензоров он увидел свет в журнале в номере одиннадцать за 1966 год с оговоркой, что окончание можно будет прочитать не в двенадцатой книжке, а в первой за 1967-й. Константин Симонов, политический тяжеловес, своим предисловием прикрывший публикацию (с его же предуведомлением выйдет в полная версия в 1973-м), вспоминал не цензурные бои, а стремление журнала перенести читательский интерес к себе и на 1967 год. По воспоминаниям Алексея Симонова, публикация своим источником имела пари классика советской литературы с бывшей женой, редактором отдела поэзии «Москвы» Евгенией Ласкиной: «Не напечатаете! – А вот и напечатаем!».
Как сейчас каждый издатель мечтает найти свою Джоан Роулинг, так и тогда, даже в подцензурных обстоятельствах, главные редакторы искали своих Солженицына и Булгакова. Только редактора Джоан Роулинг вряд ли кто-то знает, а главные редакторы журналов, в которых выходили принципиально важные вещи, оставались в политической и гражданской истории отечества.
Твардовскому в 8-м номере «Нового мира» за 1965 год удалось с кровью и после трехлетних битв опубликовать «Театральный роман» Булгакова. Наверное, на «Мастера» ему уже не хватило бы пробивных сил, а в «Москве», к которой до такой неистовой степени не было приковано внимание цензуры и власти, для этого сохранялся резервуар редакторской энергии. Вдова же Михаила Афанасьевича Елена Сергеевна Булгакова уже имела дело с Евгением Поповкиным, который был ей знаком по попытке опубликовать рассказы Булгакова в 1963 году.
Собственно, главным редакторским достижением Поповкина была первая журнальная публикация «Маленького принца» Сент-Экзюпери. «Москва» могла бы считаться журналом круга охранителей и русских националистов, но эту славу журнал обретет лишь с 1968 года, когда его возглавит Михаил Алексеев. А в середине 1960-х, несмотря на дружбу Поповкина с куда более известными, чем он, «автоматчиками партии» Грибачевым и Софроновым, «Москва» и на национал-патриотическом поприще особо ничем не прославилась.
Словом, пока цензура и партия всем своим весом обрушивались на крупную дичь – «Новый мир», Поповкин виртуозно вел «Мастера» к публикации, обкладывая его предисловием Симонова и послесловием Абрама Вулиса, ташкентского энтузиаста, который в своей книге о советском сатирическом романе 1920-1930-х годов, увидевшей свет далеко от Москвы, в Узбекистане, ухитрился подробно рассказать о «Мастере и Маргарите». Вулису Елена Сергеевна очень доверяла, а Симонов покровительствовал со времен своей ташкентской «ссылки». С текстом и вдовой работала редактор Диана Тевекелян. Так все они – Вулис, Ласкина, Тевекелян, Поповкин – и вошли в историю русской литературы благодаря борьбе за Булгакова.
Парадоксы советской эры, когда литературно-политические тяжеловесы с раздвоенным сознанием уровня Симонова и Катаева сами становились жертвами цензуры. «Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Эпиграф к «Мастеру» – это иллюстрация к советской истории. Дважды отвергнутый Катаев («Я – пария!»), которого с разрешения самого верха все-таки издали в «Новом мире» и «Совписе», а спустя десять лет, казалось бы, в самые глухие времена, в 1977-м, опубликовали всю новую прозу хором в двухтомнике «секретарским» тиражом 250 тысяч. Почему в 1967-м было нельзя, а потом вдруг можно? Симонов, который в то же самое время, когда продавливался «Мастер», находился не просто под цензурным прессом, а под ковровым шельмованием со стороны Главпура и верхнего ареопага ЦК в связи с попыткой опубликовать военные дневники «Сто суток войны» в «Новом мире». А затем, в том же 1977-м, опять-таки внушительным тиражом, эти же дневники, про которые нелицеприятно высказался десятилетием раньше лично Брежнев, вдруг увидели свет в роскошном двухтомнике в суперобложке.
Что это было? Новое вино стало выдержанным? Советские люди дозрели до чтения таких вещей? Цензура ослабла – это в 1977-м-то? Почему в 1967-м голая Маргарита была невозможна, а в 1970-х стала допустима и в таком непристойном виде? А потом, почему-то опять же в 1977-м, явилась отборной московской публике обнаженной – хоть и со спины – на сцене Театра на Таганке (актриса Нина Шацкая). Отчего «квартирный вопрос» не мог «испортить» москвичей в 1960-е – эту фразу вырезали, а спустя несколько лет с этим не возникало проблем? Откричали свое, положив под язык валидол, цензоры («…у нас одним только Иванам Бездомным жить, недоумкам!»), утомился отдел культуры ЦК?
В годы застоя режим устоялся, стал, говоря словами Брежнева, «стАбильным», уверенным в том, что ничто не может покачнуть его здание. Если, конечно, его самим не трогать и не устраивать перепланировку. Не то чтобы система утратила чекистскую бдительность, но смирилась со всеобщим лицемерием, с тем, что все «делают вид, что работают» и подчиняются правилам, лишь изображая подчинение им.
Это касалось и охранителей, и либералов. У всех был кукиш в кармане, который они время от времени показывали – в том числе в виде литературных произведений. То «Тяжелый песок» Анатолия Рыбакова предъявят либералы, то Виктор Астафьев с Валентином Распутиным шарахнут с другого фланга талантливой прозой, по сущности своей антисоветской. Иной раз было трудно понять, где кончается критика новой городской цивилизации и начинается антисоветчина. Иногда и за прозу, достойную самиздата, можно было вдруг получить Государственную премию… Государство и общество были сложными, многоподъездными и многоэтажными, с хитросплетениями коридоров. И, как в случае с «Мастером», нижние этажи иной раз оказывались святее в своих цензурных порывах этажей верхних.
Что уж говорить о самоцензуре. В 1968 году в фойе Центрального дома работников искусств готовилась однодневная выставка работ шестнадцатилетней Нади Рушевой. По свидетельству Мариэтты Чудаковой, заместитель директора ЦДРИ потребовал убрать два стенда с воздушными иллюстрациями Рушевой к «Мастеру»: «Этот необычный, сомнительный булгаковский роман написан не для школьников!».
Оказалось, что для школьников, по крайней мере, старших, двор дома на Большой Садовой с его квартирой номер 50 в годы позднего застоя стал местом паломничества молодых людей, одержимых Булгаковым. Стены подъезда были талантливо расписаны, сам Михаил Афанасьевич стал символом этакого полуподпольного нонконформизма.
Сейчас тот же двор на Садовой стал частью всеобщего опопсовения, затоптанной достопримечательностью похорошевшей Москвы, а не тайным местом московских прогулок юных посвященных, знавших «Мастера» наизусть.
Кстати, если судить по роману Булгакова, Москва похорошела отнюдь не в первый раз, однажды это произошло с «гражданином соврамши»:
« – Иностранный артист выражает свое восхищение Москвой, выросшей в техническом отношении, а также и москвичами, – тут Бенгальский дважды улыбнулся, сперва партеру, а потом галерее.
Воланд, Фагот и кот повернули головы в сторону конферансье.
– Разве я выразил восхищение? – спросил маг у Фагота.
– Никак нет, мессир, вы никакого восхищения не выражали, – ответил тот».
Появись роман в наши дни, (само)цензуре было бы над чем поработать…
В этой замысловатой истории публикации романа, помимо демонстрации некоторых специфических черт советской эры и неувядающих свойств иных общественно-политических устройств, есть и обаяние той эпохи, когда сама публикация книги прозы имела ошеломляюще масштабное значение сначала для десятков тысяч людей, а затем для коллективного интеллекта огромной страны. Это совершенно иные «линзы», нежели сегодня, в эпоху хайпа и «прозы» размером с чирик, то есть твит в жанре злобного выкрика.
…Однажды Алексей Кириллович Симонов показал мне семейное сокровище – экземпляры одиннадцатого и первого номеров «Москвы» за 66-й и 67-й годы. Это были распухшие от вклеек и вставок журнальные книжки – Алексей Кириллович и его мама вручную вставляли в тело журнала то, что было купировано цензурой. Благо Евгения Самойловна имела доступ к аутентичной рукописи. Это были не просто обычные «толстяки», а свидетели и свидетельства эпохи, по драгоценному своему значению равные экспонату музея древностей: «Журналы топорщились при каждом открывании, как два огромных бумажных ежа. Там были вклейки-слова и вклейки-фразы, вклейки-эпитеты и вклейки-абзацы, вклейки-метафоры и вклейки-страницы. И три больших многостраничных куска: «Сон Никанора Босого», половина «Бала у Сатаны» и «Разгром Торгсина»…»
Банально, но чистая правда – рукописи таки не горят. По справедливому замечанию иностранного аг…, нет, консультанта Воланда.