Цивилизация
На рубеже 1982 и 1983 годов в издательстве «Художественная литература» готовилось издание трехтомного собрания сочинений Евгения Евтушенко, поэта обласканного и битого, но признанного и эмблематичного. В том смысле, что он был эмблемой советской гражданственной поэзии («Поэт в России больше, чем поэт» и т.п.). Значение и вес этой эмблематичности были столь велики, что Евгению Александровичу прощались даже строки «Танки идут по Праге, танки идут по правде, которая не газета» и стихотворение «Наследники Сталина», а раздражительный Иосиф Бродский говорил, согласно апокрифу, что «если Евтушенко против колхозов, то я за». Впрочем, ситуация в издательстве оказалась более чем деликатная и характерная для режимов, где самоцензура могла соревноваться в сдерживающем эффекте с прямой цензурой.
К тому времени более 20 лет знаменитое стихотворение Евтушенко «Бабий Яр» не печаталось. Например, в двухтомнике того же «Худлита» 1980 года его нет. Издательство соглашалось опубликовать стихотворение памяти расстрела в овраге Бабий Яр под Киевом почти 34 тысяч евреев за два дня 29 и 30 сентября 1941 года (ровно 80 лет назад), но иезуитским образом – со «стыдной» авторской сноской о «геноциде» Израиля в отношении палестинцев.
В книге воспоминаний «Волчий паспорт» Евтушенко описывал свои сомнения и выкладывал аргументы «за» и «против». Те, что «за» – пересилили: выросло целое поколение, которое вообще не знало, что такое Бабий Яр. В сноске это объяснялось. Как и отмечалось, что «фашизм применял по отношению к еврейскому народу политику геноцида. Сейчас трагический парадокс истории заключается в том, что израильское правительство прибегло к политике геноцида по отношению к палестинцам».
В конце концов, не в первый раз приходилось идти на уступки – к своему «Бабьему Яру» в 1962 году поэт был вынужден приделать несколько строк, больше напоминавших рифмованные каденции передовицы «Правды», потому что иначе не состоялось бы исполнение симфонии №13 Дмитрия Шостаковича на стихи Евтушенко.
Сама же публикация стихотворения 19 сентября 1961 года обросла легендами. Евтушенко представлял дело так: «Бабий Яр» произвел столь масштабное впечатление на редакторат «Литературной газеты», что несмотря на возможную взрывную негативную реакцию верхов, стихотворение пошло в номер сразу же. Все риски взял на себя главред «Литературки» Валерий Косолапов, позднее вошедший в литературно-политическую историю тем, что в 1970-м возглавил «Новый мир» сразу после увольнения Александра Твардовского и разгрома редакции. В 1961-м же, по воспоминаниям Евтушенко, Косолапов принял смелое решение, посоветовавшись лишь с… женой. Выглядит это не совсем правдоподобно, однако спустя некоторое время после этого происшествия и громкого скандала вокруг стихотворения Косолапов был снят с должности главного редактора.
Поступок Евтушенко должен остаться в истории. Хотя бы потому, что он был «селебрити», а когда персонаж со всесоюзной известностью обращал внимание на какую-то проблему, в данном случае она описывалась словами «Над Бабьим Яром памятников нет», эта проблема обретала почти официальное звучание.
Кроме того, конечно, стихотворение Евтушенко оказалось первым в советской практике образцом хорошо известного сегодня феномена «я/мы» – идентификации себя с жертвами убийств, преследований, произвола:
«Я, сапогом отброшенный, бессилен.
Напрасно я погромщиков молю.
Под гогот: «Бей жидов, спасай Россию!» —
Лабазник избивает мать мою».
И тем не менее, вторжение Евтушенко в официальный исторический дискурс с этим стихотворением проблемы сокрытия исторической памяти не решило. Память о Бабьем Яре пытались скрыть нацисты, когда решили зачистить овраг, в буквальном смысле истолочь в муку кости десятков тысяч жертв. Но скрывала ее, как могла, и советская власть. Бумеранг вернулся еще одной катастрофой: в 1950 году овраг решили замыть, а в марте 1961-го прорвало дамбу, так называемая пульпа, в которой, конечно, были останки тех, о ком хотели забыть, накрыла несколько жилых кварталов, погибли люди, как минимум, более ста. Сам факт куреневской трагедии скрывался – точно так же спустя год из славной советской истории исключат правду о расстреле рабочих в Новочеркасске. Как от лучевой болезни умирали люди после Хиросимы – а Бабий Яр по числу жертв составлял более трети жертв атомной бомбы – так и после расстрела киевских евреев люди погибли от последствий технических манипуляций с исторической драмой.
И тогда на историческую сцену вышел другой писатель – Виктор Некрасов. И сделал то, за что близкие и родственники жертв целовали ему руки – в буквальном смысле этого слова. Он начал бескомпромиссную борьбу за памятник в Бабьем Яру. В 1966-м, в двадцать пятую годовщину трагедии, перед традиционно собиравшимися над оврагом рыдающими людьми выступил член партии, лауреат Сталинской премии и автор «В окопах Сталинграда» Виктор Некрасов («Некрасов, да не тот!», по злобному определению Никиты Хрущева).
За это «сионистское сборище» и чрезмерную вежливость милиции (бывали же такие времена!) влепили выговор начальнику киевских милиционеров, а глава киностудии документальных фильмов был снят с должности, потому что документалисты ухитрились запечатлеть на пленку некоторые эпизоды. «Меня же, коммуниста, – вспоминал Виктор Платонович, – вызвали на партбюро… Бог ты мой, сколько раз вспоминали мне потом этот Бабий Яр. И у бесчисленных партследователей, с которыми меня свела судьба, и на парткомиссиях, и на бюро райкомов, горкомов, обкомов». Тогда-то и началась опала Некрасова, закончившаяся обысками, семью мешками «изъятых материалов», допросами, омерзительными провокациями гебистов, угрозами посадки и эмиграцией во Францию.
Выступал в тот день и украинский писатель Иван Дзюба, которого потом объявят украинским националистом и посадят. А этот «националист» произнес самое важное: «Бабий Яр – это трагедия всего человечества, но произошла она на украинской земле. И поэтому украинец не имеет права забывать о ней так же, как и еврей. Бабий Яр – это наша общая трагедия, трагедия прежде всего еврейского и украинского народов».
И, тем не менее, после «сионистского сборища» появился камень – мол, на этом месте будет памятник жертвам фашизма. Со всей осторожностью и с указанием интернационального характера погибших. Тоже иезуитское лукавство, как и сноска про израильский «геноцид», всегдашняя полуправда: конечно, расстреливали в овраге не только евреев, но то, что произошло за два дня сентября 1941-го – это, как писал автор только вышедшей в Киеве книги «Овраг смерти – овраг Холокоста» Павел Полян, полпроцента всего Холокоста. И лишь в 1976-м, когда Некрасов уже два года как был в эмиграции, согласно сноске к стихотворению Евтушенко, «этот памятник жертвам фашизма установлен».
Спустя 80 лет пришло время настоящей мемориализации трагедии «жидов города Киева», как было сказано в нацистском приглашении евреев на казнь. Масштабной мемориализации под руководством режиссера Ильи Хржановского и на деньги «российских олигархов», что немедленно превратило проект в «противоречивый» и привело к рассуждениям о «Диснейленде Холокоста». Такой вот путь от евтушенковского «крутой обрыв, как грубое надгробье» к «иммерсивным технологиям», то есть созданию эффекта присутствия в том времени. Что, вообще говоря, характерно для подобного рода мемориалов и имеет своей целью превратить холодное и дистанцированное, безэмоциональное событие из учебника истории в опыт сопереживания. И понимания того, что произошло.
Строящегося Мемориала я не видел и потому не знаю степени корректности словосочетания, употребляемого критиками, – «Диснейленд Холокоста», но список мероприятий памяти, проводимых сейчас в Киеве, ничем не напоминает о таком подходе – тут не до развлечений. Развлекались в другом эпизоде 1941 года – на вечеринке Гиммлера, данной в честь офицеров, участвовавших в «Большой Акции» (аналогичный случай произошел со сталинским палачом Василием Блохиным, устроившим пьянку для таких же, как он, убийц в спецвагоне участников расстрела поляков весной 1940 года в Медном).
«Большая Акция» в Киеве описана у Джонатана Литтелла, автора выдающегося романа «Благоволительницы», за который он получил Гонкуровскую премию и премию Французской академии. В его ошеломляющей прозе этой «иммерсивности» немало – герой романа, интеллигентный офицер СС Максимилиан Ауэ, участвует в киевском расстреле: «…она была еще жива, лежала, наполовину откинувшись на спину, пуля прошла под грудью. Девушка прерывисто дышала, тело ее оцепенело, но прекрасные губы дрожали… я ничего не чувствовал, и в то же время мне больше всего хотелось наклониться и отереть с ее лба пот, смешавшийся с грязью, погладить по щеке и сказать, что все хорошо, все к лучшему, но вместо этого я с лихорадочной поспешностью пустил ей пулю в голову».
Литтелл – это Ханна Арендт в прозе: он разрабатывает тему банальности зла. Это о том, как самые обычные люди становятся – и готовы стать – убийцами. В рамках проекта Мемориала в Бабьем Яре Сергей Лозница снял свой очередной – после «Государственных похорон» о погребении Сталина – документальный фильм «Бабий Яр. Контекст». Без слов (кроме показаний убийц и жертв), зато с изумительной работой со звуком, заставляющей говорить молчаливые архивные кадры, необязательно относящиеся непосредственно к Бабьему Яру. Например, есть там пять минут показаний на киевском процессе 1946 года упитанного немецкого юноши Франца Инземана, обер-ефрейтора дивизии СС «Викинг», выполнявшего приказ об уничтожении евреев во Львове в 1941-м: спокойно, внятно и толково, как отличник на экзамене, он дает показания о том, как были организованы с не слишком высокой позиции его звания массовые расстрелы. Потом Ганс был повешен среди 15 приговоренных при большом стечении народа в Киеве – вполне средневековое зрелище. Но это отдельная тема… Или – показания Дины Проничевой – одной из немногих, кому удалось чудом выбраться из оврага, из-под трупов после расстрелов. Еврейской девушки, которой какой-нибудь прототип романа Литтелла не успел пустить пулю в лоб, любуясь ее предсмертной красотой.
К слову, Литтелл участвует в мемориальных мероприятиях в Киеве – открыта выставка с его текстами и фотографиями Антуана Д'Агата на одной из станций метро. Вполне логично – память о Холокосте должна проникнуть, так сказать, в гущу народной жизни.
Чтобы вернулось понимание того, что, когда звонит колокол – он звонит по тебе. Или ты виновный – причастный к банальности зла, нарочито не замечающий, как простые немецкие обыватели, дыма из крематориев, или жертва, уже случившаяся или потенциальная.
В том же 1966-м, когда произошел инцидент с Виктором Некрасовым, в осенних номерах журнала «Юность» публиковался после одобрения аж самим Сусловым документальный роман будущего невозвращенца Анатолия Кузнецова «Бабий Яр». Из повествования были выброшены фрагменты о взорванном после ухода Красной армии из Киева Крещатика – что стало формальным основанием для гитлеровцев затеять «Большую Акцию». Сталин ничего не оставлял врагу – ни живых арестантов, как во Львове (и это тоже подогрело антисемитские настроения, когда в город вошли нацисты), ни городских зданий.
Павел Полян в своей книге цитирует поразительные по эмоциональной силе фрагменты неопубликованной части романа Василия Гроссмана «За правое дело» о том, как наши покидали столицу Украины. Уход советских солдат Гроссман сравнивал с похоронной процессией: «Казалось, армия поражена немотой – люди шли, опустив головы, не оглядываясь по сторонам». Было понятно, что многие из остающихся обречены на смерть: «Ужасно было молчание идущих. Но еще ужасней были пронзительные вопли женщин, безмолвный ужас в глазах стариков, отчаяние смерти в глазах сотен и тысяч людей, выбежавших из домов на улицы». И вот «в переулках, в темных подворотнях, в гулких дворах появились новые люди, их быстрые, недобрые глаза усмехались смелей, их шепот становился громче, они, прищурившись, смотрели на проводы, готовились к встрече».
Конечно, такое не могло быть опубликовано. Бабий Яр всегда был окружен заговором молчания, сонмищем недомолвок, полуправд и недоговоренностей, вычеркнутых фраз, компромиссов с редакторами и идеологическими начальниками, а теперь еще и упреками в чрезмерности «Диснейленда Холокоста». В сентябре 1966-го, стоя над оврагом, Иван Дзюба сказал: «…молчание много говорит только там, где все, что можно сказать, уже сказано. Когда же сказано еще далеко не все, когда еще ничего не сказано – тогда молчание становится сообщником неправды и несвободы».
Полвека и пять лет прошло с тех пор, как были сказаны эти слова. А о Бабьем Яре разговор, в сущности, только начинается. Для того чтобы продолжить его, возможно, необходим и своего рода «Диснейленд».