Цивилизация
« — Скажите, где можно увидеть старую Одессу? — На кладбище». Михаил Жванецкий был последним мудрецом. Всесоюзным ребе, слушая которого, отводила душу вся страна.
Это была ниша, соседствовавшая со статусом Владимира Высоцкого. Не запрещенный, но какой-то все равно — при всенародной славе — полуподпольный. Владимир Высоцкий пел на неформальных концертах для элиты. И они слушали то, о чем запрещали думать самим себе. А в случае со Жванецким — гомерически хохотали над самими собой, над системой человеческих отношений, которые они построили своими собственными руками. Над двойной жизнью и двойным мышлением.
Ниша Михаила Жванецкого уникальна. Сегодняшние масс-медиа, воздавая должное покойному, называют его сатириком, чем-то вроде Задорнова или даже Петросяна.
При всем уважении к эстраде, Михаил Михайлович не сатирик. Это воплощенное, больное (от слова «боль»), ироничное самосознание огромной нации, вместе с которой он прошел все ее последние десятилетия.
Неслучайно тома его собрания сочинений, опубликованные издательством «Время», названы этими временами, которые не выбирают: первый том — «Шестидесятые», второй — «Семидесятые», и так далее.
Жванецкий — выдающийся писатель. Глубокий, очень плодовитый, мудрый, изобретший свой собственный язык, точнее, впитавший его там же, где и Олеша, Бабель, Ильф – в Одессе. Чаще всего postmortem его сравнивали с Бабелем. Сравнение неточное: это совершенно разные писатели, выразившие разное время. И даже одесский язык у них разный. Хотя фраза Жванецкого иной раз так же афористична и отполирована, как афористичен и отполирован диалект «Одесских рассказов». Скорее, то, что иногда прорывалось в набросках Жванецкого, похоже на «Записные книжки» Ильфа.
Есть хокку, а есть хохма — в значении еврейская мудрость. Одновременно нравоучительная и ироничная, где пафос снижается иронией. Это один из жанров напитанного Одессой Михаила Михайловича.
Жванецкий — писатель-трагик, показывавший непроходимую безысходность советского абсурда. В том числе абсурда советского социолекта — деревянного казенного языка, которым пыталась изъясняться страна, из последних сил прикрывая рвущийся наружу поток языка неформального. Трагик, смеявшийся и над сегодняшним временем — не зло, а с мудрой горечью.
Тексты Жванецкого полны самокопания, недовольства собой, даже разочарования в себе, трагического ощущения мира. Чем старше он становился, тем в большей степени философскими становились его хохмы. Прямо как в жестоком анекдоте о распятом после погрома на дверях синагоги раввине: «Ребе, вам не больно?» — «Да нет, только когда смеюсь».
Михаила Жванецкого можно сравнить с Вуди Алленом — но не с его фильмами, понятными всем. А с его скетчами, смысл и ирония которых очевидны, скорее, только американцам с восточного побережья, жившим тридцать, сорок, пятьдесят лет тому назад. В переводе эти тексты Аллена, в отличие от его пьес и сценариев, непонятны — в чем тут юмор, в чем контексты и подтексты? А представьте себе перевод на английский миниатюр Михаила Михайловича — это же в принципе невозможно, столько там слоев, тройных смыслов, игры слов, намеков, рассчитанных исключительно на советские рецепторы!
Жванецкий — (быто)писатель советского времени. Оно узнавало в его скетчах само себя. Комическое, внешне незлобивое описание реалий обманывало цензуру.
А предрассудки общества забывались самим обществом, не слишком, вообще говоря, добрым: кто, умирая от смеха, вспоминал в то время о том, что миниатюра «Авас» написана евреем, и на сцене ее представляют еще два еврея: Аркадий Райкин и Роман Карцев? Это были просто советские люди, демонстрировавшие смешное и абсурдное, вполне себе разрешенное.
Никто лучше Жванецкого не показал, как устроены советская экономика, образование и черный рынок: врач, который шьет костюмы («Я врач» — «Очень хорошо. Я тоже охранник, я знаю, что такое ОБХСС. Материал у меня с собой»); кладовщик, осчастливливающий снабженца («ставь псису»); выпускник института, учившийся не тому («Забудьте дедукцию-индукцию, давайте продукцию!»). Вероятно, этот жестокий приговор системе проходил по разряду критики отдельных недостатков, потому-то и всесоюзного ребе держали за честного советского сатирика, за киноальманах «Фитиль» на сцене.
Спивавшаяся страна, показанная Жванецким, комична и трагична. Выхода нет — «жаль, что мы так и не услышали начальника транспортного цеха», а все хохочут и не могут остановиться. Безоглядность всеобщего запоя без раздумий о том, как и куда из него выходить.
Мое школьное детство пришлось на 1970-е, я не очень твердо помню, насколько часто показывали Жванецкого по телевизору, скорее, было много Райкина и Ильченко с Карцевым. Но когда после смерти Михаила Михайловича я стал листать ютьюб со старыми записями миниатюр, понял, что знаю их наизусть — до малейшей интонации. В младших классах средней школы никто не мог понимать подлинного смысла абсурдистских диалогов, но его и не нужно было понимать. Фразы и фразочки запоминались в буквальном смысле как слова из шлягеров. Там у них, в мире чистогана, пели со сцены Саймон с Гарфанкелем, а у нас их аналог (они даже внешне похожи!) — дуэт Карцев-Ильченко со сцены разговаривал крылатыми выражениями и бескрылыми недоговоренностями.
Они соответствовали строго своему времени, оно закончилось для них с концом Советского Союза. И в каждом человеке, советском или антисоветском, но жившем в любом возрасте, пусть даже и в полубессознательном, на территории империи в то время, слова Жванецкого, произнесенные им самим, Райкиным, Карцевым, Ильченко, содержатся в химическом составе крови.
«Дай ручку, внучек. Чтоб ты не знал, что я видел». Теперь внучек считает, что там, в «совке», были молочные реки с кисельными берегами…
Однако время Жванецкого не закончилось с концом Союза. Он не переставал грустно иронизировать, хотя скетчи и заметки его уже не шли «в народ». Он занял сторону: оставаясь селебрити, принимаемым в «лучших домах», не переставал быть либералом и демократом. Один из его текстов, полный горечи и даже обиды на его же, Жванецкого, огромную аудиторию, посвящен Егору Гайдару: «Он сделал наш язык переводимым, книги понятными, нас — гражданами мира.
Заплатил очень дорого…»
И здесь же — приговор: «Сегодня идет очень результативная борьба за возвращение прошлого.
За возвращение женщин в литейные цеха.
Хороших новостей в программу «Время».
И в оборону…
Видимо, низы сошлись с верхами».
Он продолжал высмеивать то, что называл «жлобством».
Один из самых гомерически смешных, безжалостно точных и ошеломляюще печальных его текстов конца 1980-х — «Государство и народ». По этой миниатюре видно, что за более чем три десятка лет в стране изменилось все и не изменилось ничего. А отношения общества и власти воспроизводятся буквально, словно бы социальные матрицы клонируются: «Государство все, что можно, забирает у нас, мы — у государства. Оно родное, и мы родные. У него и у нас ничего вроде уже не осталось. Ну там военное кое-что...»
Фантастический диалог государства и общества, описанный всесоюзным ребе Михаилом Жванецким, продолжается в том же самом виде до сих пор.
Что поделать, эффект колеи: «Они нас окружают. Врагов надо донимать. Друзей надо кормить, иначе никто дружить не будет.
– И чего? Все время?..
– Все время, иначе все разбегутся. И враги не будут враждовать, и друзья не будут дружить. А нам они пока нужны. Обстановка сложная. Ну, иди, корми друзей, врагами я само займусь, и чтоб все понимал. А то стыд. Ни у одного государства такого бестолкового народа нет... Иди. Стой! Ты меня любишь?
– Ага.
– Пошел!..»
Если и случилась «величайшая геополитическая катастрофа», то завершилась она с кончиной последнего нашего мудреца — Михаила Михайловича Жванецкого, описавшего все цвета неописуемых времен многострадального отечества. Больше пока описывать некому.
«Мы им подносим — они закапывают…
Удобно экскаваторам, копателям, конторе. Всем, кроме нас.
Как наша жизнь не нужна всем, кроме нас.
Как наша смерть не нужна всем, кроме нас.
Как нас лечат?
Как мы умираем?
Как нас хоронят».
А вы говорите – сатирик…
