Цивилизация
Благоустройство и оптимизация городских пространств, делающие жизнь «краше», а управление «эффективнее», генерируют перманентные противостояния. Страна, прямо скажем, не слишком широко отмечает 120-летнюю годовщину Владимира Набокова и 130-летнюю Анны Ахматовой. Это не Пушкин с Толстым, вероятно, по этой причине прогрессивное чиновничество не стесняется отметиться противоречивыми и конфликтными историями.
Причем, что характерно, все эти истории происходят в Санкт-Петербурге.
Музей Набокова на Большой Морской впервые в этом году не принял «Набоковские чтения», одну из самых престижных международных набоковедческих конференций. Сообщества ученых, изучающих творчество писателя, с большим уважением относились к прежнему директору музея Татьяне Пономаревой, которая, с их точки зрения, в очень непростых условиях снижения зарплат и числа работников удерживала институцию в рабочем состоянии. А непростые условия, по их мнению, заявленному в письме нескольких авторитетных набоковских обществ, включая французское и японское, адресованного российскому культурному начальству, сформировались после передачи музея Санкт-Петербургскому университету.
Соответственно, была поставлена под вопрос передача Литературным фондом Владимира Набокова, управляющим архивом великого писателя, трех сотен коробок набоковского наследия Музею, где теперь трудится новый директор, писатель Андрей Аствацатуров. Как заметил крупнейший набоковед, автор фундаментальной двухтомной биографии писателя Брайан Бойд, «музей и его новое руководство рассчитывают на поддержку Международного общества набоковедов. Но эту поддержку нужно заслужить, как Татьяна Пономарева заслужила ее работой в музее и глубоким пониманием творчества Набокова. У Аствацатурова нет работ о Набокове. Я не знаю, как он или университет могут когда-либо завоевать доверие этого сообщества».
Советник президента по культуре Владимир Толстой, согласно агентству Интерфакс, заявил 5 июля, что «российские чиновники ищут возможность вернуть в страну коллекцию вещей писателя Владимира Набокова».
Эта формула – столь же странная, сколь и симптоматичная: нельзя вернуть то, что России никогда не принадлежало и имеет к ней отношение только в том смысле, что Набоков – русский писатель. Да, есть замысел направить Музею вещи, документы и фотографии писателя, как это было обусловлено волей его сына Дмитрия, но Набоков – изгнанник.
О своей России, утраченной, он говорил: «Ты ляжешь там, где лягу я» — Набоков унес ее на кладбище в Кларане близ Монтре. О чиновниках же сегодняшнего полусовременного-полусоветского типа он когда-то заранее написал в «Пнине», описывая «псевдокрасочных Комаровых», «для которых идеальная Россия состояла из Красной армии, помазанника Божия, колхозов, антропософии, Православной церкви и гидроэлектростанций».
Набоков был убежденным либералом – в старорусском, а значит, западно-универсальном значении этого слова. Он источал яд по поводу той России, которая «опять страна солдат, оплот религии и настоящих славян». Потому несколько странным выглядит иконка фонда «Русский мир» на нынешней главной странице Музея Набокова в интернете – доживи писатель волшебным образом до наших дней, он бы точно не понял «новости» на сайте этой организации про то, как «Вашингтон вновь переходит к методам холодной войны»: Набоков в холодную войну находился по ту сторону Атлантического океана и был беспощаден и брезглив по отношению к СССР.
Но особенно пикантно выглядит замечание советника президента по культуре, когда он говорит о том, что, принимая швейцарский архив Набокова, нужно все сделать так, чтобы вещи Россия «не потеряла». Это ценное признание: получим архив – и он может потеряться. Нужны сверхусилия для того, чтобы его не растащили. Значит, условий для его рецепции не создано. О чем мы тогда вообще толкуем?
Учитывая деликатность ситуации, Толстой заметил, что архив мог бы принять не Музей Набокова на Большой Морской, а музей-усадьба Рождествено, чему обрадовалось руководство Ленинградской области. Но какова ирония посмертной судьбы писателя: его архив – в области, носящей имя Ленина!
Есть сомнения, что в столь специфической атмосфере придуманная Набоковым на 67-е рождение Веры Набоковой бабочка Paradisia radugaleta долетит до реки Оредеж и прошелестит крылышками: «Вот это Батово. Это Рождествено»…
Еще более загадочная, какая-то карикатурная ситуация с обессмерченным Анной Ахматовой Фонтанным домом. В результате очередной оптимизации городского пространства, мода на которую в разных городах страны убивает их исторический дух, было запрещено в ходе культурных мероприятий топтать траву в саду Фонтанного дома, который Исайя Берлин сравнивал с двором оксфордского или кембриджского колледжа. В результате ахматовские юбилейные мероприятия в июне прошли в сильно суженном пространстве.
Историческая пародийность ситуации состоит в том, что когда Ахматова жила в этом же пространстве Шереметьевского дворца, у нее был пропуск на вход в Фонтанный дом (там располагался музей Арктики), но она не имела права проходить через сад. Ну, вот есть в этом какая-то ирония: от постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград» до сегодняшней защиты травы от Ахматовой. Притом, что в иных садах Петербурга ее интенсивно топчут в ходе оптимизации. «Ах, где те острова, / Где растет трын-трава / Густо / Где Ягода-злодей / Не гоняет людей / К стенке / Где Алешка Толстой / Не снимает густой / Пенки».
Пенку теперь снимают другие персонажи, отдающие питерские садики под рестораны, свадьбы, сауны и прочий досуг культурной столицы с ее «зелеными зонами» и «центрами притяжения» осчастливленных горожан.
Ахматову называли Кассандрой, но не менее ловок в предсказании будущего оказывался и Набоков. Все, что происходит в год двух юбилеев — невероятная пошлость в том значении, в каком употреблял это слово Набоков, разъяснив значение понятия poshlost в «Строгих суждениях»: «Пошлость слышна в заявлениях типа «Америка не хуже России» или «Mы все разделяем вину Германии»».
Но не выйдешь же в сад Фонтанного дома в майке с надписью «Я – Анна Ахматова» или на Большую Морскую в T-Shirt «I'm Vladimir Nabokov» - это, пожалуй, будет чересчур самонадеянно. Не говоря уже о том, что классики чурались любого рода коллективного действия. Набоков же подчеркивал, что он никогда не состоял ни в какого рода клубах, кроме теннисного.
Как-то придется приспосабливаться к сохранению наследия, учитывая специфические представления чиновничества о том, что такое культурная память и как ее следует хранить. На этом пути нас ожидает еще много сюрпризов, конфликтов и целая коллекция не бабочек, но пошлостей. И, конечно, не хотелось бы растерять, перефразируя самого Набокова, драгоценные остатки изюма и печенья со дна трехсот набоковских коробок.
Впрочем, из эпиграфа к ахматовской «Поэме без героя» нам хорошо известно, что «Бог сохраняет все»: «DEUS CONSERVAT OMNIA. (Девиз на гербе Фонтанного Дома)».
