А Германа (Алексея) все нет

Фильм «Праздник», обещала патриотическая общественность, сорвет все предохранители со священной памяти о войне и блокаде, обрушит нравственные сваи, устои и скрепы. Тревога и истерия оказались ложными, это просто такой приобретенных рефлекс у записных патриотов – реагировать на определенные слова стандартным образом: «черная комедия о ленинградской блокаде» — да как посмели…

Не очень черная, не очень комедия, не то чтобы о блокаде. Попытка комедии положений, рассудочно профессиональная. В сущности – типические герои в типических обстоятельствах. Единство времени и места. Одноактная пьеса в сепии. Ну, не «Семейный портрет в интерьере». Не Чехов. Точнее, попытка Чехова для бедных. Бедных патриотов, защищающих святыни, которые они сами опошлили их упрощением. Чехов для бедных – бедных защитников фильма, которые увидели в нем лишь противопоставление богатых и избранных униженным и оскорбленным. Если и был такой посыл у режиссера и автора сценария Алексея Красовского, то его можно поздравить: получилось тоньше. Но не настолько, чтобы поднимать такой шум вокруг этой ленты.

Даже время и место у Красовского условны. Потому что в то время и в том месте, о которых вроде бы снят фильм, люди так не говорили и так не выглядели. И в этом смысле Красовский – да, не Алексей Герман. И не «Мой друг Иван Лапшин» это, и не «Хрусталев, машину!»

Полночь близится в течение всего действия фильма, а Германа (Алексея) все нет. Вот уж если бы он взялся оскорблять «святыни» наших охранителей, то сделал бы это наотмашь. Впрочем, одну святыню – Сталина – он уже смешал с больничными выделениями в «Хрусталеве, машину!» Так, что Армандо Ианнуччи в его несколько приглуповатой «Смерти Сталина» и не снилось.

Впрочем, Красовский не обязан быть серьезным. Это кино. А оно, как и поэзия, иной раз должно быть и глуповатым, и простоватым. Причем нарочито и намеренно. Кино об условном времени и условных героях – как-то даже гипертрофированно типических в типических обстоятельствах, чуть ли не на уровне commedia dell'arte, с масками, которые от лица не оторвать. Здесь есть все – от Панталоне, недотепистого интеллигента-микробиолога со спецпайком, и отсутствующей (потому что арестована) служанки Коломбины до Il giovane amoroso, юного влюбленного.

В этом фильме, чтобы знать, где смеяться, иной раз нужен закадровый смех – но актеры сами же эти места обозначают, снимая пафос и серьезность, возможно, поэтому кто-то и пустил дурацкое определение «черная комедия». Актеры старшие по возрасту хороши, иногда чудо как хороши, те, кто помоложе – не очень, и совсем неубедительны девушки: из них такие же фемины 1940-х годов, как из, допустим, Анны Чиповской в сериале «Оттепель» — девица 1960-х. Им самое место в каком-нибудь кино о современных светских львицах. Художнику по костюмам стоило хотя бы снять с юной блокадницы, греющейся у печки, колготки из десятых годов XXI века.

И при этом ну никак не получается оскорбления памяти и чувств. Нормальное кино, без полностью положительных и отрицательных героев. Снято по всем правилам ремесла. Без политических месседжей. И даже – еще раз! – без упрощений.

Да, общество советское было сословным. И в войну это действительно проявилось с особой силой, потому что в то время неравенство было виднее и больнее. Пайки разных категорий – неотъемлемая родовая черта советской системы. В эвакуации в Ташкенте одышливый Алексей Толстой тяжело поднимался по лестнице в клетушку к Анне Ахматовой и холуй тащил за ним корзину с продуктами для той, которая «научила женщин говорить». У нее-то не было пайка, как и у повесившейся незадолго до этого в Елабуге Марины Цветаевой, у Толстого, естественно, был. На то он и граф, тем более, «красный». Ахматова немедленно раздавала дефицитные продукты своим соседям.

Тролли, набежавшие в первые же часы демонстрации «Праздника» в ютьюбе, перестарались: так бывает всегда, когда заказ выполняется с тупым упорством. Верный признак атаки троллей: число дислайков должно превысить количество лайков либо почти сравняться с ними.

Чего боялись те, кто спускал троллей с поводка? Того, что номенклатурную семью начнут ассоциировать с ними? Так это и без рекламы фильма, невольно образовавшейся после его запрета, было понятно.

Семья в кино только оказалась не номенклатурной, а всего лишь частью того сословия, которое функционально относилось скорее к разряду комфортабельной шарашки с высокими рисками посадки.

Секреты же были такого уровня, что даже их утечка никому не нужна – замечательный ответ нашим оживившимся в последнее время шпиономанам. Фейковый фронтовик без трех пальцев на ноге, изумительно сыгранный Тимофеем Трибунцевым, — тоже ведь типический антигерой того (да и любого, нашего тоже!) времени.

Охранители выставили охрану не у того памятника и не по тому поводу. Промахнулись, высекли сами себя. Сделали рекламу своим воображаемым оппонентам. Не сам фильм, а реакция на него многое говорит о штампованности мозгов тех, кто даже не рождает мифы, а отчаянно их обороняет, из последних сил демонстрируя свою лояльность мифотворцам.

Ленинградскую блокаду в официальном «историческом» дискурсе довели до уровня плаката. Именно это упрощение и национализация трактовок, а не попытки профессиональных историков вести разговор о нюансах или фильмы, пусть и не слишком впечатляющие, но говорящие об очевидном, оскорбляют память о блокаде, как и о множестве других исторических сюжетов.

Два запрещенных фильма подряд – «Смерть Сталина» и «Праздник» — маркируют те зоны, которые важны для охранителей и наиболее для них болезненны. Все они связаны с историей. И что же – сами цензоры ассоциируют себя с героями и антигероями этих лент? Сталин и его круг – это исторические псевдонимы сегодняшних начальников? Пайки – это исторический синоним их незаработанного сегодняшнего богатства?

Если запрещают, то получается именно так.