Цивилизация
6 сентября исполняется 80 лет со дня рождения Геннадия Шпаликова, символа очень важного для страны поколения «младших» шестидесятников — младших по отношению к шестидесятникам «старшим». К поколению комбатов, которое, по определению Анатолия Черняева, отчасти заимствованному у Давида Самойлова, пошло в гуманисты, а не в карьеристы.
К юбилею появилась чрезвычайно добросовестная биография, написанная Анатолием Кулагиным. Переизданы книги, точнее, собственно, одна книга — по объему написанного. Буквально как у Юрия Олеши — все творчество «продавца метафор» всякий раз умещается в размер одного толстого тома.
На задорно-розовой обложке нового издания под заголовком «Я шагаю по Москве» (прежнее название «Я жил, как жил» вообще ничего не скажет современному читателю) — черно-белый образ Володи Ермакова, героя самого известного сценария Шпаликова и одного из самых известных фильмов Георгия Данелия.
Книга вообще кажется частью пиара бодрой реконструкции Москвы, по которой, правда, пока не очень-то можно «шагать».
Однако тот, кто с творчеством Шпаликова не знаком, будет обманут: его ждут импрессионистические сценарии, мятущиеся герои и гениальные, очень необычные стихи. Кстати, улыбающийся актер Алексей Локтев, запечатленный на обложке, после фильма «Я шагаю…» был не сильно востребован, а больше десяти лет назад погиб в автокатастрофе, сам же Шпаликов покончил с собой в 1974-м. И это еще не конец истории…
Геннадий Шпаликов был luftmensch — человек воздуха. Но с тяжким грузом внутри и с ощущением земного тяготения.
Ранняя слава в 27 лет благодаря фильму «Я шагаю по Москве» и песне «Бывает все на свете хорошо», про которую он сам сказал «Поет и тенор, и шпана, / А мне положены проценты», ничуть не способствовала карьерному продвижению. Больше того, на этом фильме, идеальном кинооттиске оттепели, все легкое веселье с обещанием неслыханно прекрасных перспектив и закончилось. И в стране, и в личной биографии — человеческой и творческой — Шпаликова.
Всего через десять лет после триумфа 37-летнего сценариста, писателя и поэта найдут в номере Дома творчества в Переделкино — он совершил самоубийство.
Шпаликов, символ поколения, заплутал в эпохе, которая исподволь, почти незаметно успела поменять кожу, причем еще задолго до настоящих заморозков в 1968-м.
И, как говорил Бертольд Брехт о писателе Карле Краусе, «когда эпоха наложила на себя руки, он был этими руками».
Впрочем, шестидесятые для Шпаликова завершились как раз в 1968-м, когда он закончил вместе с Ларисой Шепитько сценарий фильма «Ты и я», который по странному недосмотру киноначальства все-таки вышел на экраны в 1971-м в ограниченном числе копий.
Разумеется, картина эта вовсе не антисоветская — в этих категориях вообще невозможно судить о Шпаликове, который был человеком внесоветским. Она даже в некотором смысле социалистическая. Но только это не социалистический реализм, а социалистический сюрреализм.
До полного распада формы в сохранившихся отрывках последнего незавершенного романа («Без копеечки денег. Велики поэты. Так и быть. Не дожил») еще далеко, зато в фильме прокладывает себе русло поток сознания — причем сознания чужого, на поверку оказавшегося шпаликовским. Больного, раненого, совестливого, на грани вмешательства психиатра. Или нейрохирурга — эту профессию автор подарил своим двум героям.
Уже единственная режиссерская работа Шпаликова «Долгая и счастливая жизнь» прошла на грани социалистического сюрреализма.
Где на всю страну сказано, что жизнь не бывает ни долгой, ни счастливой, а любовь вообще не может состояться. И не только герой актера Кирилла Лаврова «терял каждый раз гораздо больше, чем находил» (последние строки сценария), но вся страна вместе с ним. Это уже просто финал всего, финал закрытый и глубоко пессимистический, в отличие от открытого и оптимистического финала «Я шагаю…».
Герои же «Ты и я», превратившиеся из горящих молодых ученых в успешных сорокалетних людей эпохи застоя, в представителей класса, который в те же годы Александр Солженицын назовет «образованщиной», переживают то, что бывает уже после состоявшегося финала. И не могут найти себя ни в попытках новой любви, ни в «смене обстановки». Нет жизни после жизни…
Понятно, почему от сценариста после этого фильма просто шарахались. А сам он уже не вписывался ни в какие литературные и киношные каноны. Драматург Александр Володин как-то встретил Шпаликова в коридоре киностудии: «Он кричал — кричал! — «Не хочу быть рабом! Не могу, не могу быть рабом!». (Далее нецензурно.) Он спивался».
Уже не шагал, а бродил по Москве, читал газеты на стендах — от корки до корки, заходил на почту и писал на почтовых бланках стихи, в которых распад формы, в отличие от прозы, совсем не ощущался.
Но тем они и страшнее — своей абсолютной, космической безысходностью — жестче, чем у кого-либо из современников, даже чем у Александра Галича или Иосифа Бродского:
«…Ночью на заборе
«Правду» я читал:
Сговор там, не сговор?
Не понял ни черта.
Ясно, убивают,
А я в стороне.
Хорошо, наверно,
Только на Луне».
Это стихотворение Шпаликова начиналось со слов, пародировавших собственные стихи из «Я шагаю…»: «Я иду по городу…».
Наверное, все-таки Шпаликов покончил даже не с одной, а с двумя эпохами сразу.
Твердая решимость не изменять самому себе в кинопрозе завершилась тем, что он обрек себя на расторжение (в лучшем случае) договоров с киностудиями — это конец шестидесятых как эпохи. А эпоху застоя он похоронил заранее, авансом, заняв у смерти до первого гонорара (в «Ты и я») и своим самоубийством:
«Ровесники друга выносят,
суровость на лицах храня.
А это — выносят, выносят! —
ребята выносят меня!»
«Ты и я», скорее, мог снять Микеланджело Антониони — так глубоко в подкорку советскому человеку, как Шпаликов и Шепитько, еще никто в СССР не позволял себе залезать. Это было советское «Затмение» или «Красная пустыня»: да и шел «Ты и я», как и полузапретные картины классиков-итальянцев все больше в «Кинотеатре повторного фильма» на углу нынешних Никитской и Никитского бульвара.
И это был фильм-несчастье в каком-то более широком толковании. Шпаликов описал в сценарии «лишних людей». А потом, совсем скоро, те, кто воплощал и создавал их кинообразы — исчезнут. Уйдет из жизни в 37 лет Геннадий Шпаликов, погибнет в 41 год Лариса Шепитько, умрет в 50 Юрий Визбор, покончит с собой в 56 лет — причем пересмотрев перед последним шагом свою лучшую работу в кино — в «Ты и я», — Леонид Дьячков.
Читатель ждет уж рифмы «розы» — в том смысле, что Шпаликов не смог бы соответствовать нашей эпохе. Причем ни в каком плане: ни в политическом, ни в житейском, ни в профессиональном — ни одну бы заявку ни на какой фильм шпаликовского типа никакая студия сегодня не приняла бы, не говоря уже о субсидиях Фонда кино и Минкульта на «патриотический» кинематограф.
Дух времени, Zeitgeist, иной: да и Zeit закончилось, а Geist умер. То время было щедрым на таланты, а не на то, что сейчас называется ледяным и нахмуренным словом «профессионалы». Талант и был профессионализмом.
Сейчас «вакансии» совпадений таланта и профессионализма, как сказал бы Борис Пастернак, «опасны, если не пусты».
Все это, наверное, правда. И все-таки речь не о сегодняшней эпохе, которую Шпаликов похоронил заранее, даже и не предугадав ее появление, потому что перед ним была глухая стена застоя, казавшаяся, как и любые стены, вечной. А о том моменте, который поймал человек воздуха в химическом составе баснословной эпохи, предмете нашей тайной зависти. И поймал только потому, что и сам был частью воздуха времени — до той поры, пока этот воздух не закончился.
Такое ведь не повторить. Как это в сценарии «Я шагаю по Москве»? «А по самой середине улицы шла девушка. Она шла босиком, размахивая туфлями, подставляла лицо дождю».
Разве бывает так на свете хорошо?
