Цивилизация
Кандидат в президенты Франции Марин Ле Пен начала год с вполне трампистского заявления о том, что она не видит причин не признавать законность присоединения Крыма к России. Что, в свою очередь, совпало с сообщением о солидарном нежелании французских банков финансировать ее кампанию.
Если главным российским событием — именно российским — 2016 года были выборы президента в США и победа «нашего» Трампа, то в 2017-м ключевой надеждой российского политического режима на дальнейший раскол западного мира станут президентские выборы во Франции (первый тур 23 апреля, второй — 7 мая).
Причем здесь речь идет о беспроигрышной — win-win — ситуации: путинские элиты вполне удовлетворятся правым консерватором Франсуа Фийоном, ну а уж вишенкой на торте правого популизма, благоволящего нынешнему российскому гибридному авторитаризму, может оказаться победа Марин Ле Пен.
«Нашу» Марин, согласно слухам, которые стали общим местом в западном дискурсе, интенсивно финансировали некоторые российские структуры.
Продажа Россией страхов и успешная их покупка Западом по завышенной ажиотажной цене привели лишь к еще более гипертрофированному восприятию угроз, особенно по линии кибератак — гибридная война обрела цифровое обличье. Однако прямого смысла «взламывать» Францию вроде как нет — там и так все «хорошо» с droitisation — поправением и разворотом на Восток, к России.
И чем чаще за руль грузовиков-убийц будут садиться индоктринированные радикальные исламисты, тем больше шансов у правых популистов. Не говоря уже о таких хорошо известных фоновых факторах, как длящаяся усталость от вялых традиционных политиков с их неэнергичным политическим языком, несправедливость глобализации с точки зрения распространения неравенства, бюрократизация «коррумпированных» западных элит, которые «страшно далеки» от «простого народа», утрата ощущения личной безопасности на фоне террористических угроз и миграционного цунами, геттоизация целых городских кварталов и пригородов крупных городов.
На этом фоне хорошо работают простые плакатные образы, которые предъявляет, что называется, сама жизнь.
Если вы оказываетесь где-нибудь в гипертолерантной Швеции, например в университетском городе Упсала, и приезжаете туда в поисках аутентичных образов из «Фанни и Александра» Ингмара Бергмана, то обнаруживаете лишь рай для мигрантов: Стора Торгет, рыночная площадь, заполнена разноцветной толпой, и в этих живых декорациях очень убедительными для местных обывателей кажутся агитационные палатки правопопулистской партии под названием «Шведские демократы» с внятным лобовым слоганом «Верните нам Швецию!».
В идеологическом пакете — традиционный набор: референдум по членству в ЕС, пересмотр Шенгена, антимультикультурализм, ограничение миграции и снижение государственных расходов на ее поддержку. Результат — на последних парламентских выборах 2014 года популисты-националисты пришли третьими. И хотя они сильно отстают от социал-демократов и умеренных правых, динамика устрашающая: если в 2010 году ультраправые впервые вошли в парламент, набрав 5,7% голосов, то к 2014 году их результат увеличился на 7,2 п.п., до 12,9%, а это плюс 29 мест (итого 49 мест из 349) в Риксдаге.
И это образцовая Швеция, что уж говорить о Франции.
Как работает механика Марин Ле Пен? Пока ее основной конкурент Франсуа Фийон в начале этого года рассказывал в Калифорнии на форуме по инновациям, как важна для Франции цифровая революция, лидер «Народного фронта» вовсю использовала такой инструмент этой самой революции, как твиттер: ее «чириканье» шло плотной стеной. Причем отнюдь не из Калифорнии. Сначала она провела два установочных мероприятия 4 и 5 января, включая встречу с прессой, а затем отправилась «в поля» — в нормандский департамент Эр, где интенсивно встречалась с «трудящимися» и разбиралась с конкретными вопросами местного самоуправления и предоставления публичных услуг в аграрных регионах, не забывая параллельно насыщать интернет-пространство прямолинейными лозунгами.
«Без свободы прессы нет демократии»; «Я надеюсь на обновление демократии, где власти будут более эффективными, близкими гражданам, менее затратными»; «С помощью экономического патриотизма мы вернем нашу независимость»; «Франция снова должна стать страной предпринимателей, страной инноваций». Ле Пен апеллирует к предпринимателям, призывает их к смелому риск-ориентированному инвестированию в инновации, делает акцент на том, что развиваться должен именно французский бизнес, негативно отзывается о спекулятивном финансовом капитале и говорит о необходимости инвестирования в реальный сектор, призывает отказаться от единой европейской валюты — «главного препятствия реиндустриализации», с легкостью записывает в свои предшественники де Голля и Помпиду, и даже Кольбера, знаменитого министра финансов времен Людовика XIV, которые «проводили правильную промышленную политику».
Просто Столыпинский клуб какой-то!
Высокая сутуловатая блондинка с четкой внятной речью, «ходящая» в народ и призывающая вернуть реальную власть коммунам и департаментам, «привести в порядок демократию»; ее символ — синяя роза, чей стебель превращается в шпагу, — что мешает среднему французу за нее проголосовать, как средний англичанин проголосовал за Brexit, а средний американец — за Трампа?
К тому же если этот средний представитель западного мира вовсе не считает, что тем самым нарушаются основы демократии и рушится ценностная структура Запада, наоборот, с его точки зрения, возвращается подлинный Запад, тот, который еще по привычке продают турагентства всего мира, а его уже нет в природе. И здесь дело, пожалуй, не в сомнительном, хотя и красивом объяснении, согласно которому восхождение популизма — нелиберальный демократический ответ недемократическому либерализму.
Россия была родиной популизма этого нового типа, первый Трамп — это Жириновский, трампистская политика — это Путин начиная с его второго срока.
И если российские правила жизни триумфально шагают по западному миру, почему бы не начать надеяться на то, что с течением времени — но точно не сразу, ибо для полной победы трампизма он должен поразить Германию, — Россия станет great again по своим собственным нормам?
Помешать этому сценарию может та самая демократия: во-первых, свободные — действительно свободные! — выборы на Западе предполагают ротацию даже лидеров-популистов, во-вторых, эффект маятника еще не исчез в ключевых странах западного мира — политические силы меняются местами (например, социалисты уступают правым либералам и наоборот) регулярно, в-третьих, пока еще нет окончательных доказательств, что волна популизма — неостановимый тренд, который способен захватить все без исключения страны. Есть, в конце концов, утешительные примеры вроде Австрии, когда, крепко подумав, большинство, хотя и не подавляющее, голосует на президентских выборах, причем дважды, за традиционную западную демократию или просто против ультраправого популизма.
Кстати, в 2002 году Франция была примерно в той же ситуации, что и в 2017-м: только на месте Фийона был Жак Ширак, а на месте Марин Ле Пен — ее отец Жан-Мари Ле Пен. В первом туре они пришли к финишу ноздря в ноздрю. А во втором туре Франция показала, что она пока не «одурела»: правый центрист получил 82,21% голосов, ультраправый популист — 17,79%.
Нынешние проблемы, впрочем, тогда пребывали в зачаточном состоянии. Не было еще джихадистской эпидемии, терактов образца Charlie Hebdo, Батаклана, Ниццы, не состоялись дискуссии о никабах и буркини… На теракт января 2015 года Франция ответила манифестацией в поддержку республиканских ценностей. Возможно, в год правого популизма западную демократию спасет именно это ценностный каркас, который окажется — теоретически — посильнее скреп.
